— Да-а… — протянул задумчиво Жуков и посмотрел в окно. Над морем на небольшой высоте кружил самолет. «Разведчик, наверно», — подумал Жуков. — Кострюков был крепко привязан к своей жене, — обернулся он к Анке. — Такие люди, как он, могут любить по-настоящему только один раз в жизни…
И весело взглянул на Душина.
— А как же это ты, Филиппович, не предусмотрел в своем медицинском учреждении родильное отделение? Ведь в былые времена ты здесь светилом считался по акушерской части…
Душин смущенно опустил глаза.
— Или Кострюков не разрешил? — лукаво сощурился Жуков.
— А что мне Кострюков? — застенчиво улыбнулся Душин, теребя пальцами тесемки на рукаве белого халата. — Я теперь не под его началом. А рожениц мы отправляем в районный родильный дом.
У Душина зарделось скуластое, с выдающейся вперед нижней челюстью лицо. Жуков положил на его плечо руку, примирительно сказал:
— Иногда, Филиппович, приятно и былое вспомнить.
— Безусловно, Андреевич. Что ж, было время, когда приходилось поневоле совмещать работу секретаря сельсовета с обязанностями повивальной бабки. Ох, и доставалось мне от Кострюкова! А женщины благодарили.
— Он, Андреевич, и мою Валюшку принимал, — сказала Анка.
— Помню, как же, — добродушно засмеялся Жуков.
Жуков и Анка вышли на улицу. Навстречу торопливо шагала невысокая чернобровая, румянолицая женщина. Кинув на Анку и Жукова беглый взгляд, она бойко проговорила на ходу:
— Доброго здоровьичка!
— Здравствуй, Дарьюшка! На медпункт?
— А куда ж еще? Мой-то в море, дома одной скучно. — Голос у нее был певучий и мягкий, походка легкая, стремительная.
— Не ходит, а будто чайка летит, — сказала Анка.
— Кто она?
— Жена Васильева.
Жуков обернулся, посмотрел вслед Дарье.
— Красивая. У Васильева-то, оказывается, губа не дура…
Каменное здание конторы МРС окнами выходило на улицу. Справа и слева, двумя полукругами, тянулся вниз к заливу высокий дощатый забор. За ним виднелась черепичная крыша мастерских. Над входной дверью была прикреплена вывеска: «Бронзокосская моторо-рыболовецкая станция».
В коридоре Анка и Жуков встретили Панюхая. Он, поплевывая на пальцы, пересчитывал деньги. На голове у него вместо прежнего платка красовалась широкополая соломенная шляпа. Уши были заткнуты ватой. В белом кителе, в черных флотских брюках и черных ботинках, он выглядел молодцом. Догадавшись, что Панюхай получил зарплату, Жуков сказал:
— А что, Анна Софроновна, не потребовать ли нам с него магарыч?
— Непременно! — подхватила Анка, уловив шутливую нотку в голосе Жукова.
Панюхай поднял выцветшие глаза, захлопал красными, лишенными ресниц веками, почесал пальцем рыжую бородку:
— Анка?
— А то кто же?
— Али случилось что?
— Ничего не случилось. Гостя вот привела, — кивнула она в сторону Жукова. — Не узнаешь?
Панюхай прищурил глаза:
— Чудится мне, будто обличье знакомо…
— Вот те и на. Да ты что же, Жукова не узнал? Андрея Андреевича?
— Скажешь такое — не признал! — обрадованно воскликнул Панюхай, пряча в карман деньги. — Старого приятеля свово да не признать? Ну, сокол, объявился, значит?
— Объявился, Кузьмич.
— Руку! Признал, признал, Андреич…
— А тебя, Софрон Кузьмич, сразу-то и не узнаешь. Гляди, вы рядился-то как! Настоящий морской волк. Вот бы еще тебе фуражку с крабом…
— Нельзя! — с искренним огорчением сказал старик. — Прежде надо в чины выйти, а мне, видишь ли, грамотешки малость не хватает. Спасибо, хоть в сторожа допустили.
Жуков засмеялся.
— А кто же тебе, Кузьмич, такую службу доверил?
— Начальство! Юхим Тарасович, благодетель наш.
— А помнится мне, сторожил ты когда-то коптильню «благодетеля» Белгородцева в ерике да и проспал ее…
— Так то же было нечистое дело, — возразил Панюхай, — его и проспать не грешно. А теперь я состою на государственной службе — народное добро караулю. Вот видишь, что на мне? — и он погладил заскорузлыми руками китель, потрогал флотские брюки.
— Вижу, — оглядывая Панюхая, одобрительно сказал Жуков.
— Это от начальства премия мне вышла за то, что службу справно несу.
— Поздравляю от всей души, Кузьмич! — и Жуков еще раз пожал ему руку.
Распахнулась дверь конторы, и на пороге показался Кострюков с черной повязкой на левом глазу. Он взъерошил черные волосы, подергал себя за крючковатый нос, нацелился на Жукова единственным, с красными прожилками глазом, и обветренное темное лицо его озарилось радостной улыбкой.