— «Павлуша… родной… ненаглядный мой… Навсегда, навсегда любимый…»
С этими воспоминаниями, с надеждой на примирение стремился из города на Косу, к ней, к любимой, истосковавшийся в долгой разлуке Павел. А как его встретила Анка?.. Перед глазами предстала другая картина, от которой бросает в озноб и замирает сердце… Гневное лицо Анки… Пылающие жгучей ненавистью глаза… Презрительные, убийственные слова: «Ты не отец моей дочери… Уходи!»
Павел зябко поежился. Тело била мелкая дрожь. Пошарил в кармане, достал спички и папиросы. Спички как назло ломались, осыпалась сера. Павел уже изжевал мундштук папиросы, а закурить все не мог. Наконец вспыхнул огонек. Выплюнул изжеванную папиросу, взял другую и с жадностью глотнул горький дым.
«Не верю… не верю… — твердил про себя Павел. — Это она из гордости сказала такое… Старая обида вспомнилась… Это она в отместку мне за то, что я бросил ее и ушел в город… От ребенка отрекся… А она вон как в гору пошла. Вот и задирает нос… Да только все равно любит… любит, чертовка гордая!.. Что ж, подождем, Павел Тимофеевич, потерпим. Остынет и простит… Да и кому она нужна с пригульной дочкой?.. — криво усмехнулся Павел. — Врешь, покоришься, А потом уж я потешусь над тобой. Я тебе припомню твои слова…»
Он посмотрел на яркие огни Дома культуры и зашагал в хутор.
На пустынной улице Павлу встретился Бирюк.
— Что, кончилось собрание?
— Скоро кончится, — зевнул Бирюк. — Мутит меня от ихней говорильни. Хо-о-зя-е-ва! Идем спать.
— Не хочу. Я еще немного погуляю. Что-то голова болит.
— Смотри, тебе видней.
Бирюк ушел.
Павел, спрятавшись в тени акации, ждал. Ждал долго, терпеливо. Когда луна уже перевалила зенит, из зала Дома культуры выплеснулись людские голоса.
«Наконец-то, кажется, закончили», — Павел с облегчением пошевелил затекшими пальцами ног.
В ту же минуту на пороге распахнутой двери Дома культуры показались мужчины и женщины, о чем-то горячо спорившие. Среди толпы, растекавшейся по улицам, зоркие глаза Павла разглядели Анку и Евгенушку; он решительно последовал за ними. Услышав позади торопливые шаги, Анка невольно обернулась на ходу, крепко сжала руку Евгенушки, потянула ее за собой, взволнованно прошептав:
— Идем скорее… Я не хочу его видеть…
— Кого? — удивилась Евгенушка.
— Павла.
— А разве это он?
— Он. Слышишь, догоняет.
— Ну и пускай догоняет. Кстати, я хоть посмотрю на него.
— Не советую.
— Почему?
— Влюбишься чего доброго.
— Ревнуешь? — улыбнулась Евгенушка.
— Нет. Я просто боюсь его. Смотрит как-то не по-людски, а по-волчьи. Да и вообще не хочу встречаться с ним.
— Брось глупости, Анка. Не съест же он тебя своим взглядом?
— Как хочешь, а я забегу к тебе, заберу Валю — и домой.
— Да пускай девочка спит у нас.
— Нет, нет… я побегу! — и она скрылась в проулке.
Павел поравнялся с Евгенушкой, заглянул ей в лицо, снял шляпу.
— Доброй ночи, Евгения Ивановна!
— Доброй, доброй, Павел Тимофеевич!
— А я смотрю, что-то фигура и походка знакомые… «Не Евгенушка ли?» — думаю. Так оно и есть.
— Вот уж и неправда твоя, — засмеялась Евгенушка. — И походкой и фигурой изменилась я. Была тощей, как чехонь, не ходила, а вприпрыжку скакала. А теперь все равно что жирная гусыня плыву, одышкой от полноты страдаю, — и она остановилась, переводя дыхание. Остановился и Павел.
— И все же я узнал тебя.
— Глаз у тебя острый. А вот, кто еще был со мной, ты и не заметил.
— Заметил, Евгенушка… — с тоской промолвил Павел. — А чего это она убежала?
— Не хочет, видно, с тобой встречаться.
— Почему? Я же не зверь какой… Я ведь по-хорошему с нею…
Павел стоял против луны, освещавшей его нахмуренное, красивое лицо, и по привычке мял в руках фетровую шляпу. Евгенушка пристально посмотрела на него, отметила про себя: «Красив, однако, идол…»
— Евгенушка… Я знаю, что ты задушевная подруга Анки… Ты знаешь все ее мысли… Скажи: неужто и вправду не рада она моему приезду?
— Сам видел, что убежала. От радости не бегают…
— Так я ж затем и приехал, чтобы помириться с нею… Прощенья попросить…
— Долгонько ж ты собирался с повинной. Даже письма ни разу не прислал.
— Боялся, что все это будет напрасной затеей. А только правду говорю тебе, Евгенушка, истосковался я по ней так, что сил моих нету. Дышать без нее не могу…
— И однако ни много ни мало, а десять лет свободно дышал без нее, — заметила Евгенушка…
— Не дышал, а задыхался… мучился… Я проклинаю тот день, когда ушел из хутора.