Голощекин дал себе слово сам, демонстративно отказавшись от трибуны и микрофона.
Всех выступающих на писательских собраниях Голощекин делил на три категории: кому слово надо дать, кому нельзя не дать, и кому попробуй не дай. Если Исидора он относил ко вторым, то себя, по справедливости, к последним.
Он надел очки, разложил перед собой исписанные листочки и стал излагать все, что он думает о Чуднове и его взглядах на жизнь и литературу. Когда его попросили из президиума вернуться к предмету обсуждения, он желчно ответил, что о данном авторе он совсем ничего не думает. Ибо врать, как другие, будто что-то читал, не намерен.
"Да и кто, если уж честно... - Тут он отвлекся от записей, окинув присутствующих взглядом поверх очков. - Кто, кроме себя, родимого, читает других? Пусть встанет и скажет!"
Все были в отпаде. Исидор возмущенно полыхал и розово колыхался, а сидевшая рядом Маша гладила его по плечу.
Едва Голощекин закончил, как Исидор потребовал слова по порядку ведения, и ведущий обреченно попросил придерживаться регламента.
Виновник торжества, обернувшегося скандалом, обиженно хлопал глазами, порывался встать и уйти, но дал себя остановить, а затем, увлекшись происходящим, забыл, зачем пришел...
Во время фуршета собравшиеся опомнились и стали наперебой расхваливать автора, произнося тосты за его дальнейшие творческие успехи.
Сева и Сидя тем временем вполголоса доругивались в стороне.
Мимо них постоянно дефилировали любопытствующие, стараясь понять, о чем спор. Пару раз прошел и Колотов, но разобрал только громкий вздох Исидора: "Сева, я тебя умоляю, у кого сегодня не двойные стандарты? Разве что у тех, у кого они тройные?.."
Голощекин в ответ обнял его за плечи, а Маша, тревожно наблюдавшая за ними со стороны, облегченно и прерывисто вздохнула.
При всей привередливости Голощекина были авторы, на которых он западал сразу. Колотов, увы, к их числу не принадлежал.
Однажды утром в коридоре переделкинского пансионата он столкнулся с Голощекиным, когда тот тащил на себе вусмерть пьяного мужика с боярской бородой и в кальсонах.
Увидев Колотова, он остановился, прислонил плечом бесчувственное тело к стене и попросил закурить.
- Слушай, в нем пудов пять, не меньше! - воскликнул Колотов. - С твоим-то артритом и шейным радикулитом! Давай помогу.
- Это, Саня, тебе лучше отойти, с твоим остеохондрозом! - воспротивился Голощекин. - Сами дотопаем, с Божьей помощью да по холодку. Кстати, вглядись и запомни моего земляка из славного города Вычегды - самопальный талант, национальное достояние, таких уже не встретишь! Ты не смотри, что он вдребадан... хотя, что будет с нами дальше, боюсь даже представить! Это раньше наш брат пил, пока не свалится, нынче он пьет, пока не загнется. Представляешь, всю ночь читал, пел и плакал, и все тоже плакали и подпевали, а под это дело уговорили трехлитровую канистру самогона его собственного приготовления, божественного, как его стансы... Фамилия? А черт его... Слышь, тебя как зовут?
"Национальное достояние" подняло голову и что-то требовательно промычало. Сева послушно согнул ноги в коленях, подсел под него, пошатнулся и потащил дальше.
Больше Колотов ничего не слышал об этом "самопальном таланте", иногда спрашивал о нем Голощекина, но тот не мог понять, о ком идет речь.
2
Утром 30 декабря, когда Елена ушла в свой офис, а Ира в школу, в дверь позвонил сосед Трофимов и сказал, что ищет, кому бы продать за полцены приобретенные для дачи раздвижные стены-перегородки, лежавшие без дела в гараже. Колотов слышал от кого-то из переделкинских сидельцев, что из таких перегородок в любой квартире можно соорудить отдельный кабинет. И сразу загорелся: сейчас или никогда!
Сосед Трофимов тоже обрадовался и обещал помочь, а с деньгами согласился подождать до аванса в издательстве. И отмахнулся, когда Колотов стал ему показывать подписанный договор.
Ломом и кувалдой они снесли старые внутренние перегородки и установили новые, отделившие часть большой комнаты (она же супружеская спальня) и кладовку от остальной жилплощади, превратив двухкомнатную квартиру в трехкомнатную.
Соседи стучали и звонили в дверь, потом - в ДЕЗ, в милицию, наконец пришли новый техник-смотритель Тонька, размалеванная, горластая и вечно жующая хохлушка, и молчаливый небритый армянин Ашот, слесарь за все, известный своей безотказностью.
У Ашота в Абхазии погибла семья - мать, жена, две дочери и племянница. В Москву он попал с паспортом гражданина Молдавии.
Ашот приобрел популярность после истории с тетей Надей, бывшей дворничихой, ныне пенсионеркой с первого этажа, взявшейся за четыреста рублей в месяц убирать площадку, где стояли мусорные контейнеры. Тетя Надя достала весь двор постоянно повторяющимися филиппиками о нещадной эксплуатации: "Чтоб за такую зарплату я еще говно за всеми вами убирала!" и грозилась уволиться, но сроки постоянно переносила.
Так продолжалось, пока Ашот не нанялся к тете Наде делать ее работу за символические сто рублей.
Роль эксплуататора удалась тете Наде сразу, и во дворе стало тише. Теперь она покрикивает только на "Ашотика", когда принимает у него уборку, а также исправно задерживает зарплату. На что тот снисходительно улыбается.
Пока Ашот осматривал стены, Тонька оглядела обстановку, потрогала шторы, спросив, где брали такие симпатевые.
Ашот наконец кивнул: все в порядке, и она вышла на лестничную площадку к соседям, где стала возмущаться громким шепотом с малороссийским акцентом: "Шо вы тут панику развели, не понимаю? Да никакой это не евроремонт! Я сама его документы смотрела и могу лично подтвердить: да, он писатель! Вот помрет, и доску с его фамилией на дом повесят, шо тогда будете говорить?"
Соседи разошлись, Ашот остался помогать. Через час сосед Трофимов ушел на работу, Ашота вызвали открывать дверь квартиры, ключ от которой был потерян. Колотов, сопя и матерясь, дальше устанавливал перегородки сам, но не закончил. Дал о себе знать его малый джентльменский набор - поясница, одышка, геморрой, давление. И еще поранил лоб. Принял валокордин, отдышался и перетащил из меньшей комнаты в кабинет письменный стол и компьютер.
Только после этого расслабился, плеснул себе коньяка, ноги положил на стол и прикинул на просветленную голову свои ощущения: таки отделился от суетного мира или не совсем?
Да, условно, на соплях, но отделился!
Добавил еще полстакана, возлег на супружеский диван и принялся оттуда рефлексировать, привычно глуша физическую боль душевными переживаниями: жизнь-то к концу, а он не только не преуспел, но и много чего не успел: там не закончено, здесь не доделано, и везде-то он запаздывает.
Однажды ему приснилось, что он сорвался с подножки последнего вагона набиравшей ход электрички. Проснулся и до утра не мог заснуть. Жалея себя, подумал, что жизнь и судьба не задались еще в армии - только дослужился до ефрейтора, как разжаловали за драку, случившуюся во время обмывания лычек...
Из армии он вернулся, будто из путешествия со скоростью света в другую Галактику, - честолюбивых планов и нерастраченной энергии хватило бы на десяток мартинов иденов, однако как постарели те, кого не терпелось увидеть такими же, какими они были три года назад!
Мать - понятно, тут никуда не денешься, но вот тетя Лида, Лидия Андреевна, соседка по двухкомнатной коммуналке, с ней-то что случилось?
Шесть лет назад она подарила ему, девятикласснику, несколько минут любви, не похожей на то, что рождалось в его воображении, когда ночами из соседней комнаты доносились скрипы и стоны.