Именно этого я и хотел. Старые добрые времена вернулись вновь.
— А уговариватель я заберу с собой, — усмехнулся он. — Я без него уже не могу.
Так вот оно и получилось. Конечно, теперь я видел Джона не так часто, но зато гораздо более подолгу, чем раньше.
Мистер Клемент действительно был отличным человеком и хорошо знал предмет. Возможно, ему просто не хватало уговаривателя. По этой ли причине или еще по какой, но после пары-другой розыгрышей и утонченно исполненных шалостей меня вежливо попросили освободить школу от своего присутствия. Если бы старый Джон с его методами убеждения остался на прежнем месте, я бы еще учился и учился. Но все изменилось. С Джоном наказание было скорым, но и отвечать ему было приятно. Мы все немножко скучали по уговаривателю, тем более что он бил далеко не так больно, как можно было бы подумать. Джон никогда не говорил: «Меня это ранит больше, чем вас». Он знал, что делает, и уговариватель ранил лишь настолько, насколько ему позволял хозяин, однако стоит учитывать, что слабаком последний отнюдь не был. Мне тоже один раз досталось от него, причем он никогда не извинялся. Кто угодно, только не он.
— На прошлой неделе, — сказал он в тот раз, — после матча по регби у тебя был роскошный вид: без переднего зуба, зато с прекрасным черным синяком под глазом и расквашенным носом. А как ты собой гордился! Я просто пытаюсь доставить тебе еще большее удовольствие — чтобы тебе было чем потом хвастаться.
И вот после всего этого я вдруг оказался на заводе, я встречал кучу новых людей и заводил новых друзей. А потом в моей жизни появилась Анна.
После нескольких встреч с Анной Джон пришел к одному заключению, которым не преминул со мной поделиться однажды вечером, когда я пришел его проведать.
— У Анны масса неразработанных и неконтролируемых талантов, которые очень нуждаются в упорядоченном развитии.
— Разумеется, — отвечал я. — И как вы все это видите?
— Ей нужен правильный учитель, — сказал он. — Я знаю, что вы сделали все, что могли, чтобы помочь ей в этом, молодой Финн, но вы не станете отрицать, что у вас нет специальной педагогической подготовки, не так ли?
Пришлось согласиться, что моей единственной подготовкой были годы учения у него.
— Да, я вас учил, но я учил тому, как учиться, а не тому, как учить.
Я, как всегда, хотел дать ему на это достойный ответ, но слова не шли на язык. До сих пор мы с Анной прекрасно умудрялись учить друг друга. Мы оба были и учителями, и учениками, а самым главным, быть может, был как раз такой расклад, когда она была учителем, а я — учеником. Я не сказал ему этого. Такого вообще не стоило говорить обладателю подобного опыта и знаний. Поэтому я не стал говорить ничего.
— Несмотря на то что я сейчас нахожусь в отставке, я буду счастлив помочь ей с этим.
— Сначала вам нужно будет поговорить с мамой и узнать, что она скажет, — заявил я. — А кроме того, вам придется еще выяснить мнение Анны на этот счет.
— Нет, Финн, с мамой я, разумеется, поговорю, но убедить ребенка придется тебе.
В конце концов я согласился поговорить с Анной, но давить на нее я не собирался. Сказать по правде, мне вовсе не так уж нравилась эта Джонова идея, но стоять у Анны на пути, если она действительно этого захочет, я в любом случае не стал бы. Я был заранее согласен на все, что хорошо для нее.
На то, чтобы все как следует разрулить, нам понадобилось несколько дней. Мама по здравому размышлению согласилась, что стоит попробовать и посмотреть, как оно пойдет. Однако разговор с Анной оказался труднее, чем мы все ожидали. Ее первым ответом было решительное «нет».
— Ты не хочешь учиться? — спрашивал я ее.
— Конечно, хочу.
— Тогда почему «нет»?
Ход ее рассуждений был предельно прост, и, я уверен, для мистера Бога этого было бы вполне достаточно, но вот для Джона, боюсь, нет. Если он требовал, чтобы все всегда было прилично и аккуратно, то взгляды Анны были диаметрально противоположны. Два полюса батарейки не могли быть более противоположны.
В отличие от Джона я еще некоторое время назад оставил все попытки понять, как работает разум Анны. Я удовлетворялся тем, что давал событиям идти своим чередом, периодически вытаскивая Анну, если ей случалось в чем-нибудь капитально запутаться. Если не получалось у меня, то была еще мама, которая на самом деле понимала ее даже лучше. Она знала, что временами Анне будет больно, но таков был естественный порядок вещей.
— Не существует простого и безопасного способа взрослеть, — как говорила Ма в своей обычной перевернутой манере. — Может быть, и есть более безопасный, чем этот, но совсем безопасного нет и быть не может.
Ма и Анна часто со мной такое проделывали. На мои простые вопросы они отвечали еще более сложными, так что я принимался стенать и жаловаться.
— Поразительно, что ты еще не разобрался, — то и дело замечала мама.
Особым образованием она не блистала, но за свою жизнь успела накопить богатейший и самый разнообразный опыт. Как часто ей случалось класть мне палец на губы со словами:
— Никаких вопросов, милый, подожди. Это слишком трудно сделать, пока ты молод. Придет еще время, когда вырастешь. Затем и нужна жизнь.
Бедная мама, ничего-то она не понимала.
Она очень редко сердилась, но иногда на нее находило — и тоже в ее особенной манере, безо всякого шума и криков.
— Ты и твой драгоценный учитель! Меня тошнит от вас обоих! Вы все видите и ничего не понимаете!
— Спокойно, мам, спокойно! Что такого делает Анна, чего не делаю я?
Она взяла мое лицо в ладони, смягчая боль.
— Ты никогда не замечаешь того, что видишь чаще всего, — сказала она, улыбаясь. — И твой мистер Джон тоже. А Анна — да.
Она помолчала и добавила:
— Вот это и называется «откровение».
Выдав мне эту жемчужину мысли, она взяла лист бумаги и крупно написала два слова — «смотреть» и «видеть».
— У слова «смотреть» оба глаза широко распахнуты, а у слова «видеть» — оба полузакрыты.
Кажется, я мог бы понять, что она имеет в виду, но Джон учил меня совершенно не этому.
— Это ненаучно, мам, это все твои фантазии.
— Да, немногому они тебя научили. Наука — это здорово, но она еще не все.
Спорить я с ней не собирался, но и согласиться не мог.
— Что такое твоя наука? — продолжала она. — Просто умение открыть стоящие за фактами правила. Твоему мистеру Джону никогда и в голову не придет, что в мире есть что-то еще.
— А разве в мире есть что-то еще?
— За правилами всегда стоят факты, и это называется религия.
Я чуть было не сказал, что это две стороны одной медали, но быстро захлопнул рот. Еще немного, и я бы неизбежно запутался. В этом главная сложность, когда разговариваешь с людьми убежденными.
Когда я вернулся домой, все уже было позади. Артур уже пришел в мир, целый и невредимый, повитуха Тернер была вполне им довольна, а большинство народу, ждавшего у парадной двери миссис Джонс, уже разошлись. Единственным человеком, не имевшим полного представления о разыгравшейся здесь волнующей драме, был я. И с помощью Анны мне вскоре предстояло заполнить кое-какие пробелы в образовании.
— Финн, ты когда-нибудь видел, как выходит ребенок?
— Выходит откуда?
— Не будь идиотом! Рождается.
— Нет, у меня детей еще не было. Котят видел. Щенков видел. Детей не видел. А что?
— Знаешь, что с ними делают?
— Нет. Что?
— Их переворачивают вниз головой и шлепают по попе. Вот что с ними делают.
— Зачем это нужно?
— Понятия не имею. Повитуха мне не сказала. Интересно, зачем переворачивать-то?
Это самое переворачивание вверх ногами было понятно Анне как нельзя лучше. Оно заставляло посмотреть на мир под правильным углом, так что переворачивание новорожденного вверх тормашками было отнюдь не худшим способом вступить в жизнь. В шлепанье по попе она была не столь уверена.