— Ты должна непременно сказать отцу, чтобы он больше не надевал своего серого костюма. Я его в этом костюме видеть не могу. Он... ну просто смешон!
— Да, конечно, мама.
Вода струилась с шуршанием дождя. Этот фонтан в Риме... Как смеялась мама... Она была такая веселая! Как она подтрунивала над их соседями по столику в ресторане. Марк сказал: «Эмильенна, с вами просто нельзя появляться на людях. Будьте осторожней. Ведь половина итальянцев понимает по-французски!». Он тоже, как и все, подчинялся причудам Эмильенны. До чего же они были счастливы, все четверо, во время их краткого пребывания в Италии! Это у Мили возникла тогда идея отправиться в путешествие, чтобы отмстить двадцать шестую годовщину брака с Пьером... Две пары друзей. И никакой разницы в возрасте. Вместе бегали по музеям. А к вечеру молодые уставали больше, чем старики. Анну забавляла тогда эта образцовая пара, какую составляли ее родители. Никаких ссор. Никакого расхождения в мнениях, в оценках картин, блюд, людей. Они были неразлучны. Казалось, они не могли дышать друг без друга. На улицах шли под руку, бок о бок, нога в ногу. Дома, стоило Эмильенне хоть немного задержаться, Пьер с блуждающим взглядом, неизменно предполагал самое худшее. Она имела на него такое влияние, что он ничего не предпринимал без ее совета. И оттого, что он спрашивал ее мнение по каждому поводу, у нее появилась непререкаемость суждений. Втайне он явно испытывал удовольствие, видя, как она командует им. И в самом деле властность Эмильенны составляла часть ее обаяния. Она всегда знала, чего хотела, но природный юмор и кокетство делали ее упорство менее заметным. Ей уступали не столько потому, что она была права, сколько потому, что невозможно было устоять перед ее решительным и в то же время мягким взглядом.
Сколько раз Анна слышала, как отец спрашивал: «Ну какой же галстук мне надеть, Эмильенна?» Анна всегда смеялась над ним вместе с матерью. Теперь же при воспоминании об этом у нее сжималось сердце.
Она смотрела на исхудавшее лицо с глубоко запавшими глазами и думала о том, как время все меняет. Возможно ли, чтобы за какие-то несколько месяцев такой живой, такой жизнерадостный человек мог настолько измениться, стать таким озлобленным? Постаревшая, высохшая от болезни, Эмильенна забыла, что она была женщиной. Заметив Пьера в проеме дверей, она вся сжималась, точно не могла ему чего-то простить: может быть, хорошего здоровья, или гладкого лица, или его жестов, неизменных в течение тридцати пяти лет. Он снова включил радио. Звуки бравурной музыки проникли в спальню.
— Он мне так надоел! — простонала Эмильенна. — Вели ему прекратить...
— Ты же обычно любишь... Это Вивальди...
— Это — Вивальди? Не может быть, такая какофония...
Анна вынесла тазик, попросила отца убавить звук и, как обычно, в семь часов вечера приготовила шприц и иглу, чтобы сделать укол морфия. Эмильенна с нетерпением ожидала этой минуты. Теперь она могла быть уверена, что спокойно проведет ночь. Она сама откинула одеяло. Анна склонилась над плоским бедром, обтянутым бледной морщинистой кожей, отыскала нужное место, точным движением вонзила иглу. Эмильенна даже бровью не повела. Затем сказала тихо:
— Позвонила бы ты доктору Морэну, чтобы он зашел.
— Зачем? Ты ведь неплохо себя чувствуешь... А других лекарств он тебе все равно не пропишет...
— Ты так думаешь?
Мили произнесла это тоном покорной девочки.
— Пойду приготовлю тебе поесть, — сказала Анна.
— Мне не хочется...
Тем не менее Анна отправилась на кухню и открыла холодильник. Чтобы как-то вызвать аппетит у больной, она готовила для нее каждый вечер маленькие занятные сандвичи: срезала тонкую корочку с белого квадратного хлеба и располагала на каждом ломтике кусочек ветчины, кружочек помидора, листик зеленого салата, а сверху — капельку горчицы. Между делом она снова открыла холодильник, достала бутылку «Мюскаде», налила в стаканчик и неспеша выпила.
— Что тебе рассказал Марк? — спросил Пьер, появляясь на пороге.
— Ему очень хотелось повидать тебя и маму. Я пригласила его поужинать у нас во вторник.
— Ты уже говорила об этом Мили?
— Пока еще нет.
— Как ты думаешь, она это примет?
— Мне кажется, ей это будет приятно. Она ведь любила Марка.
— Да, но сейчас она никого не выносит... Кроме тебя и врача. Если бы ты только знала, что было сегодня днем!
— Это все из-за болезни, папа.
— Да, конечно. Но нелегко это терпеть... Тебя-то днем дома нет, потому ты и представить себе не можешь... Мили стала настоящим тираном... Сегодня утром бедная Луиза из-за нее даже плакала... А нам так повезло, что она у нас есть!
Анна машинально налила и отцу стаканчик сухого вина. Он молча поднес его к губам. Они вместе выпили.
— Боже мой, боже мой! — тяжело вздохнул он. — До чего же все печально!
Она разложила сандвичи на тарелке и вымыла руки. Струя воды брызнула на юбку.
— Папа, — сказала она, вытирая руки полотенцем, — тебе надо сменить костюм.
— Почему?
— Ты же знаешь, что он не нравится Мили. И к тому же время года для него неподходящее.
— Это верно. Что же мне тогда надеть?
— Что угодно. Надень шерстяной коричневый жакет.
— Хорошо... сейчас...
На десерт для больной было приготовлено печеное яблоко с желе из красной смородины. Пьер снова появился на кухне — на этот раз в платно облегавшем коричневом шерстяном жакете. Небольшой животик, широкие плечи, наивный и мягкий взгляд.
Анна отнесла матери подносик с едой, взбила ей подушки, помогла сесть. Пьер вошел следом и остановился в ожидании приговора. Эмильенна оглядела его с ног до головы, но ничего не сказала. Возможно, она даже и не заметила, что он переоделся! После укола ей стало легче, и лицо ее приняло умиротворенное выражение. Она поднесла сандвич ко рту и надкусила. Затем затрясла головой, чтобы оторвать надкушенный кусок. Щеки ее порозовели от усилий, и она принялась старательно, долго жевать.
— Тебе нравится? — спросила Анна.
— Да, — ответила Эмильенна. — Очень вкусно.
Пьер присел на край постели. И украдкой с любовью поглядывал на жену — она этого не замечала. Тогда он осторожно прилег с ней рядом, но так неуклюже, что ноги его висели в воздухе, а голова упиралась в подушку. Анна опять подумала, что он, видимо, не понимает, в каком состоянии находится ее мать. По временам ей даже казалось, что он не считает Эмильенну тяжелобольной — просто ей неможется, — и потому он иной раз вел себя с ней как мужчина с женщиной. Вот и сейчас — вдруг взял ее руку и, поднеся к губам, прильнул к ней долгим поцелуем. Совсем как раньше. Эмильенна нахмурилась, и он опустил ее руку на одеяло.
— Анна виделась сегодня с Марком, — сказал он.
На лице Эмильенны не отразилось ничего — точно речь шла о чем-то бесконечно далеком.
— А-а, — протянула она безразлично. — Он в Париже?
— Да, — ответила Анна.
— Ну и как он?
— Как всегда.
— Сколько же лет прошло?.. Три?.. Четыре года?..
— Три года, мама. Я пригласила его к нам поужинать.
Эмильенна с любопытством устремила взгляд на Анну, точно внезапно обрела интерес к жизни своих близких.
— Ты правильно поступила, — сказала она. — встану, когда он придет...
И тут же взгляд ее угас. Она снова думала только о себе. Болезнь заменила ей семью. Она оттолкнула тарелку, на которой лежал еще один сандвич. Ее не соблазняло даже печеное яблоко.
— Вам надо поскорее поесть, — сказала она, — а то пропустите начало пьесы.
— Какой пьесы? — спросила Анна.
— Как какой? Я же тебе говорила сегодня утром, что по телевизору будут «Виндзорские проказницы» ... Кажется, это великолепный спектакль...
Телевизор стоял на передвижном столике в углу. Его экран, похожий на огромный, матовый глаз циклопа, отражал свет ночника у постели.
— Не хочешь ли пока посмотреть последние известия? — спросил Пьер.
— Нет, не надо... Анна, милая, дай мне судно...
Пьер вышел из спальни. Через некоторое время Анна пришла к нему на кухню. Они ужинали там за столом, крытым пластмассой, — так было проще. Ветчина и салат. Пьер ел с большим аппетитом. Анна подумала, что корми его одним и тем же триста шестьдесят пять дней в году, он возражать не станет. Сидя перед ней между холодильником и мойкой, он наслаждался этой незамысловатой едой, как изысканнейшим паштетом из гусиной печенки. Да существует ли у него вообще вкус к еде, вкус к жизни? Не слишком ли он следует привычке? Он выпил большой стакан вина и спросил: