неумные слова и строят рожи.
12
На этот раз мне повезло. И мастера
новейшей русской школы питерского толка
моим вниманьем прочно и надолго
вдруг овладели. Моего пера
здесь будет недостаточно, наверно.
Как музыку в слова не перевесть,
так цвет не передаст благую весть,
стихи портрет отобразят неверно.
Я все же попытаюсь как-нибудь,
хоть в общем, передать то впечатленье,
высокое и светлое волненье,
что неожиданно наполнило мне грудь.
Олег Смирнов (для моего рассказа,
быть может, проще, чем его собратья)
писал своих родных, насколько мог понять я,
фотожавю -- светловолосых и голубоглазых.
От гиперреализма шаг вперед.
Хоть, впрочем, может и наоборот.
13
Второй художник был Марат Какоев.
Пришёл он в этот мир, имея что-то
в своём сознании, что долгая работа,
как бабочку из кукольных покоев,
на радость миру выпускает в свет.
Его рисунок четкий и чеканный,
реальный, символичный, странный,
как будто до него и живописи нет,
сплетаясь с цветом, создавал орнамент.
Переплетенье тел, ветвей и трав,
симфонию цветов в себя вобрав,
высвечивало в тоне лиц пергамент.
Спускаясь к башмакам, к земле сухой,
узор и цвет несли с собой покой.
А зелень глаз изображённых лиц
напоминала сон жестоких птиц,
готовых на гортанный резкий клич
взлететь и поразить любую дичь.
14
Теперь Андрей. Господь меня заставил
стоять подолгу у его полотен.
Мазок невидим, цвет упруг и плотен.
Старинных мастеров сложнейших правил
придерживался он, к себе примерив.
В рисунке точен и изыскан в тоне
так, словно бы учил его Вермеер
и консультировал Ван Дейк и сам Джорджоне.
Но кроме техники секретной и волшебной,
глубокой мыслью живопись дышала
и силой гармоничной и целебной,
как будто создавал он мир сначала.
Один сюжет -- за гениальность кара,
момент, когда с заоблачных высот
уже без крыльев тело мертвое Икара
на головы зевак, купающихся в море, упадёт.
Вода мешает отойти им вспять.
Будь осторожен, человек, не смей летать...
15
Другое полотно. Слепцы, держась цепочкой,
проходят мимо дремлющего тигра.
Художник слепоту включает в игры,
приняв в познании за отправную точку.
Заметил я в другом его портрете,
что тема слепоты ему нужна.
Как бы метафора невинности она
и мудрости одновременно с этим.
Я попросил его перевернуть слепцов портрет
и написал на обороте свой сонет.
"Субтропики где-то в широтах Бомбея,
а может Борнео, Суматры, Цейлона.
Бесшумно и чутко, от тьмы не робея,
шагают слепцы до тенистого схрона.
Жара беспощадна. И в тени платана,
куда добрели эти бедные люди,
лежит в полудрёме и в позе султана,
под вещей рукой златопузого Будды,
16
огромнейший тигр. Его тыкая палкой
и пыльной сандалей случайно пиная,
садятся с ним рядом за трапезой жалкой
скитальцы. Он дремлет, их гаму внимая.
Он знает -- слепой человек не опасен.
Он -- та же Природа -- невинен, прекрасен"
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
17, 18, 19, 20, 21, 22, 23
. . . . . . . . . . .
24
Ещё одно. Своей душою грешной
я эту весть тогда не смог прочесть
... Один портрет. Я подошёл к нему неспешно
и, удивленный, глаз не мог отвесть.
У юной женщины мерцало и светилось
лицо на фоне, уходящем в темноту,
и выражало божескую милость
и добрый нрав, и ум, и чистоту.
Назвать её красивой -- слишком просто.
Я не нашёл тогда определенья.
При первом взгляде на прекрасное -- смятенье
всегда в моей душе. Я чую остро,
не понимая, может быть, в деталях
гармонию, что вдруг меня коснётся.
Во мне печальное предчувствие проснётся,
и дух потери надо мной витает.
Хотя, я думаю, любое естество