Их собрали с пола в страхе перед приходом гестапо и запихали в ящик — тут не до порядка! Но она читает.
Когда я теперь вспоминаю свое житье-бытье в 1942 году, оно кажется мне совершенно нереальным. Той райской жизнью жила совсем другая Анна Франк, а не я, ставшая здесь такой мудрой.
Как ты думаешь, одобрят ли мои родители, что я сижу на диване и целуюсь, я, девочка неполных пятнадцати лет, с юношей, которому семнадцать с половиной?
Вчера утром мы все в шесть часов снова были на ногах — мы услыхали какие-то звуки, наводящие на мысль, что, возможно, воры забираются в дом.
Среди бумаг есть фотографии, приколотые к страницам. Среди них снимки Анны и Марго.
Помнишь тот день на пляже в Зандворте? — спрашивает Марго. Она сидит на диване в зеленом свитере, который Мип добыла ей, когда они уже сидели в Убежище. Теплый взгляд больших глаз за стеклами очков.
— Конечно, помню. Одно удовольствие взглянуть на тебя в том купальнике. Всё при тебе, а я до сих пор жалкий прутик.
Воздух был соленый на вкус, — говорит Марго, — это я запомнила.
— А я помню, как мы скатывались с дюн. Умора!
Вчера вечером мы с Марго вместе лежали в моей постели, было безумно тесно, но именно поэтому забавно…
Разговор зашел о будущем, и я спросила ее, кем она хочет стать. Но она не пожелала рассказать об этом, она делает из этого большую тайну. Я слышала краем уха — что-то в области преподавания. Я, конечно, не знаю, точно ли это, но догадываюсь, что в том направлении. Вообще-то мне не надо быть такой любопытной.
Читая, она обнаруживала, что призраки ее мертвецов до сих пор живут на этих страницах. В корявых чернильных знаках. Препарированные ее пером. Иногда из написанного возникают их голоса. Воскрешение из мертвых — это и греет и пугает.
Госпожа ван Пеле была красная как рак от возбуждения… Некраснеющая мама хотела на этом всю эту историю поскорее закончить и, не долго думая, ответила…
Мама: Вы ни в коем случае не нескромная, но никто не посчитал бы вас особой скромницей.
Госпожа ван Пеле: Я бы очень хотела узнать, в чем моя нескромность! Если бы я тут сама о себе не заботилась — уж никто другой этого точно не сделает, — то я должна была бы умереть с голоду, но это еще не значит, что я не такая же скромная, как ваш муж.
Сегодня утром я лежала на кровати Петера, после того как согнала его. Он был зол на меня, но это меня меньше всего волнует. Он мог бы быть со мной более дружелюбным…
Ночь. Она подоткнула подушку под спину. Никаких одеял. Она лежит в одной ночной рубашке. В комнате жарко даже при открытом окне. Она читает — скрытно при свете свечи, чтобы никто не заметил полоски света под дверью. У нее в руках стопка листков дешевой бумаги военного времени. Иногда страницы подобраны правильно, иногда порядок нарушен. Такую страницу она откладывает в другую стопку, расположенную рядом на матраце. Вот, например, длинная запись от июля 1944 года, тут надо будет найти несколько страниц… Она трет глаза, снимая напряжение. Закуривает сигарету.
Я всегда могу посмотреть на свои поступки как бы со стороны. И при этом отношусь к повседневной Анне совершенно беспристрастно, не имею для нее в запасе кучи оправданий, когда оцениваю, хорошо или дурно она себя вела. Это чувство не покидает меня никогда…
И тут ей попадает еще одна неправильно подобранная страничка. Она хмурится, откладывает ее и тут же ловит взглядом:
Вот это и есть самое трудное в наше время: идеалы, мечты, прекрасные надежды, не успев возникнуть, тут же рушатся под ударами жестокой действительности. Это великое чудо, что я еще не отказалась от всех своих надежд, ведь они нелепы и неосуществимы.
Что-то стискивает ее внутри. Давит на глаза.
И все же я сохраняю их, вопреки всему, потому что до сих пор верю в доброту человеческой души.
Даже если бы ей вонзили нож в грудь, она бы не испытала более резкой боли. В Биркенау люди бросались на колючую проволоку под напряжением — совершали последний в жизни побег. Она часто задавала себе вопрос, что они чувствовали в момент обретения свободы. Под высоким напряжением, рвущим их тела. То же самое она чувствует сейчас в ее маленькой стиснутой душе — мгновенный электрический удар, сотрясающий тело, бумажные листки падают из рук, и она сама свертывается в набухший слезами узел.
28. Канал
В Амстердаме много воды, и даже в новых казармах нам не удалось подавить нашу страсть к каналам.