— Мне очень жаль, рабби! — твердо говорит Анна.
Раввин вопросительно поднимает брови.
— Извините, жаль чего?
— Мне очень жаль, но со мной вы только потеряете время.
Раввин пожимает плечами.
— Спасибо, что предупредили меня, Анна. Но я не понимаю, что вы хотите этим сказать.
— Моя мачеха привыкла настаивать на своем. А вы считаете, что оказываете ей услугу.
— Вы уверены?
— Мне не нужно, чтобы меня опекали.
Он на мгновение смолкает и ставит тарелку на кофейный столик красного дерева.
— Может быть, ваша мачеха беспокоится о вас?
— Это смешно, — вырывается у Анны.
— Вам претит ее забота?
— Можно сказать и так.
Анна смотрит на огонек своей сигареты.
— Насколько я понимаю, господин Нусбаум, да будет благословенно его имя, был вам очень близок.
— Мне не хочется говорить о нем.
— Почему?
— Может, вы не знаете, рабби. Вам никто не рассказал, что на самом деле произошло? Он сам прыгнул в канал. Он покончил с собой. Разве это не грех?
— Да, грех, но никто ведь не знает, как это случилось.
— Его собирались депортировать в Германию. Тут не нужно гадать, какие мысли роились в его голове.
Раввин пожимает плечами.
— Наверное, нужно рассматривать все возможности. Вы обижены, Анна? — спрашивает он. — Он обидел вас своим поступком?
— Обида — это не то слово.
— Он вас оставил без поддержки?
Она глубоко вздыхает.
— Пожалуйста, я не хочу говорить об этом.
— Вы же сами начали разговор. Возможно, вам станет легче, если мы поговорим. Я знаю, что в глубине сердца он был очень добрым человеком.
Это задевает ее за живое.
— Я тоже так думала. Он поощрял мое желание писать. Говорил, что ему хотелось бы, чтобы мою книгу напечатали. И вот, вместо всего этого, он решил покончить с собой. — Она говорит и ощущает, что в ней растет чувство вины. — Извините, это звучит очень эгоистично. Я страшно эгоистична. Если не верите, спросите кого угодно. Спросите у мачехи. Спросите у отца. Спросите их. Они вам скажут!
Но раввину, похоже, не хочется спрашивать. Он вынимает из жилета пачку дешевых голландских сигарет и прикуривает от бронзовой настольной зажигалки.
— Мы с Вернером были знакомы. В Аушвице.
Анна поднимает на него взгляд.
Раввин пожимает плечами.
— Я провел там четыре месяца.
Дым, который он выдыхает, смешивается с дымом Анны и тяжелым облаком повисает над ними.
— Как-то раз мы были в одной рабочей команде, рыли дренажные рвы за пределами зоны. Когда я упал, Вернер Нусбаум помог мне встать. Спас от хлыста капо. Он делился со мной хлебом. Так что я знаю кое-что об этом человеке, о его сердце.
— Простите меня. — Анну жжет стыд. — Простите. Мне никто этого не рассказывал.
— Вам не стоит извиняться. Аушвиц — жестокое место. Мне нет нужды объяснять вам это. Но это еще и место глубочайшей человечности.
Он затягивается и выпускает струю дыма.
— Я хочу вас спросить, Анна. Вы и на отца держите зло?
Анна напрягается. Но не отвечает.
— Думаю, держите, — продолжает раввин. — Пройти через такой ад. А отец должен был защитить вас, правильно? Разве не для того существуют отцы? И вы его порицаете.
— Не только его, — жестко отвечает Анна.
— О да, — кивает он. — Да, да. Вас удивит, если я скажу, что и мне ведомо, как обвинять других? — спрашивает раввин. — Я потерял жену и двух братьев, да будет благословенна память праведников. Братья попали в Маутхаузен. А жену отправили в газовую камеру в Биркенау прямо из эшелона, потому что она была беременна.
Анна вздрагивает.
— Но вы выжили, — говорит она.
— Да, я выжил, — соглашается раввин.
— Почему?
— Не знаю.
— Считаете, на то была Божья воля?
— Может быть.
— Вы раввин.
— Многие раввины погибли. Большинство.
— Может быть, Бог вас не заметил?
— Вы думаете, в Аушвице решения принимал Бог?
— Вы считаете, нет? Разве не Он правит Вселенной?
— Я не могу винить Бога в газовых камерах, — говорит он. — Их построили люди. И убивали в них люди.
— Так вы не думаете, что существовала какая-то причина, по которой вы остались в живых? А другие раввины — нет? Может быть, это потому, что вам предназначено совершить нечто важное?