Какая-то жестокость, подумала Анна. Есть ли в этих словах какой-нибудь смысл? Почему Пим всячески тормозил расследование предательства? Почему он всегда отказывался говорить о нем, упрямо придерживаясь пародии на всепрощение, которую сам сочинил. Да и мог ли он поступить иначе? Сестра Беп? Пим не смог бы вовлечь Беп в процесс публичного разбирательства. После риска и лишений, которым она подвергалась все те годы, ухаживая и заботясь о его семье и знакомых.
— А мой отец, он знал о Нелли, как ты думаешь? — спросила Анна.
Беп вздрогнула. Она откинула прядку волос, выбившуюся из-под ее шарфика.
— Я никогда прямо не говорила ему. Да и до сих пор никому не говорила. Но мне всегда казалось, что он знает. — Беп дернула плечом. — Я знаю, что ты не поверишь этому, но, по-моему, Нелли не понимала, что делает. По-моему, она не знала, в какие чудовищные места отправляли немцы евреев.
— Нет, не знала. Никто не знал. Никто не имел малейшего понятия, правда? Целые народы состояли из невиннейших простаков, хотя Би-би-си передавало на весь мир, что немцы травят евреев газом. Но это была, конечно, английская пропаганда.
Беп ссутулилась.
— Я так и знала, что ты рассердишься. Конечно, у тебя есть на это право. И ты должна меня ненавидеть.
Анне душно. Она плотно сжимает веки. Закрывает голову руками. Гулко колотится сердце. Взяв себя в руки, она широко раскрывает глаза и вытирает их ладонями.
— Нет, — говорит она. Голос ее дрожит. — Нет, Беп, я не ненавижу тебя. Ты рисковала жизнью, чтобы всех нас спасти. А что делала твоя сестра? — Она переводит дух. — А за то, что делала или чего не делала твоя сестра, ты не можешь отвечать.
Глаза Беп темнеют, в них боль и мольба о прощении. Когда она разражается слезами, Анна колеблется, но делает шаг вперед. Она обнимает Беп, смачивая ее щеки своими слезами, и видит за ее спиной тонкую тень Марго в лагерных тряпках. Сестра печально смотрит на них обеих. Небо заволакивает облаками. Свет тускнеет. Гнев, сожаление, упреки — все это слабеет, уходит. Анне ничего не остается, как впустить в свои объятия вместе с потерянной подругой и прощение.
Беп тяжело дышит, когда они наконец отстраняются друг от друга. Она открывает сумку, достает платок и промокает глаза.
— Я принесла тебе кое-что, — говорит Беп. Спрятав платок, она вынимает из сумки небольшой плоский пакет, заклеенный скотчем. — Это принадлежало тебе много лет назад. Я взяла его, потому что… — Но у нее нет сил, чтобы объяснить почему. Она качает головой. — Я хотела взять что-нибудь на память о тебе. Взяла импульсивно, а потом застеснялась вернуть.
Анна смотрит на пакет, берет его в руки. Он мягкий. Податливый. Она осторожно разворачивает сверток и разглядывает его содержимое.
— Это мой полушалок.
— В тот ужасный день я нашла его на полу. И взяла. Чтобы сразу отдать тебе, как только ты вернешься. Но вот, как видишь, это заняло много времени.
Странно, как такая маленькая, ничего не значащая вещь из детства может на нее действовать.
— Я буду носить его каждый вечер. Помню, как Марго расчесывала мои волосы, накрыв им мои плечи, — говорит Анна. — Мы могли ссориться целый день, но момент расчесывания волос перекрывал всё. Он сближал нас, и в тот момент я не могла чувствовать ничего, кроме любви. Больше, чем любви. Нас сближало что-то волшебное, возможное только между сестрами.
Она смотрит за спину Беп, где должна была находиться Марго, но никого не видит.
— Анна, — говорит Беп, но та прерывает ее неожиданными для самой себя словами.
— Я убила ее, — объявляет она, и легкий озноб пробегает по ее телу. Беп смотрит на нее в замешательстве.
— Ты… ты что?..
— Я убила ее, Беп. Убила. Я убила свою сестру в Берген-Бельзене.
Беп открывает рот.
— Я не… — начинает она, но затем качает головой, словно стряхивая слова подруги. — Анна… — шепчет она.
— Во мне говорит не вина, — говорит Анна. — То есть вину в том, что я выжила, а она умерла, я ощущаю. Это ведь тоже своего рода преступление. Но мое преступление в другом. — Слезы уже стекают по подбородку, но она их не стирает. — Мы были тогда… — продолжает Анна, давясь слезами. — Мы с Марго были тогда в первом блоке в Бельзене. Нас обеих привезли из Биркенау. Погода была ненастная. Лагерь утопал в грязи. Тиф, дизентерия, цинга. Мы обе были ужасно больны. И еще меня мучили эти… эти ужасные картины — крысы величиной с тарелки, бегающие по нашим телам. И еще слепые кошки с ямками вместо глаз, дрожащие и мяукающие в агонии, а когда я пыталась взять их в руки, они кусали мои пальцы до крови. Наверное, я была в лихорадке. И я была страшно истощена. Все, чего я хотела, — спать! Уснуть глубоким, глубоким сном и никогда не просыпаться. Но в бараке стоял шум. И Марго кашляла так громко. Мы лежали рядом на одном тюфяке на нарах. А в соломе жили вши. Вши были везде, в ушах и в подмышках. Повсюду. В каждой морщинке, каждой выемке тела. Зуд во всем теле не давал уснуть. Я готова была содрать с себя кожу. А Марго все кашляла и кашляла. Я помню, как кричала на нее: «Тише! Ты не можешь потише?» Но она все равно кашляла. Я только хотела спать, — продолжала она, и слезы струились из ее глаз. — Я только хотела спать.