Хотя Амстердам освобожден, мир мало чем отличается от войны. Из окна вагона виден все еще военный облик города, сплошь мрачные фасады. На заброшенных железнодорожных ветках ржавеют громадины паровозов. Облака кажутся густыми, как грязь, да и весь пейзаж от края и до края страны довольно уныл, словно бы краски выдают по талонам, как хлеб, молоко и уголь. По окну стекают капли дождя. Поезд, пусть и с нарушением расписания, со скрипом подъезжает к Центральному вокзалу.
Она сама «организовала» себе тетрадь. Вставила между двумя картонными квадратами листы бумаги — самой скверной, самой тонкой, самой низкосортной за всю историю существования скверной, тонкой, низкосортной бумаги. Но чернила на ней должны держаться. И авторучку «организовала». Организовать — это, знаете, не то же самое, что украсть. Это значит добыть предмет первой необходимости, чтобы обеспечить жизненную потребность, а такая потребность перевешивает все остальное: она теперь это хорошо знает. Прекрасная ручка. Блестящая, с круглым толстеньким кончиком пера, марки «Монблан». Но с ней возникают неожиданные трудности. Эта блестящая ручка, как выясняется, на удивление упряма: она отказывается складывать слова. Не желает даже касаться бумаги своим прекрасным толстеньким перышком. Она ложится в ее руку, но от бумаги отстраняется.
Когда-то Анна верила, что у нее есть дар. Быть писателем. Верила, что у Бога относительно нее есть грандиозный план — и ее дневник стал средоточием этого плана. Но их больше нет — этих слов, этих страниц. Как нет и веры в божественный план. Все это у нее отняли душным августовским утром, когда Тысячелетний рейх прогромыхал по ступенькам их убежища. Как же ей не понять простую истину: случившееся настолько сокрушило ее, что всякий раз, когда она берется за перо, вместо слов на бумаге появляется лишь размазанная по листу клякса.
Неотапливаемый переполненный вагон пахнет дефицитом мыла. Пассажиры, укутанные от сквозняков, пялятся в пустоту, не замечая залитого дождем мира за окном. Потертые сумки и чемоданы: что не пролезло само, запихали силой. Утомительный стук колес действует усыпляюще. Кажется, все в вагоне больны. Все страдали. Вся Европа нездорова. Ее собственный картонный чемоданчик, стянутый ремнем, стоит на полу зажатый между коленями. Это все, что у нее есть, хотя на самом делей содержимое чемодана она тоже не может назвать своим. Расческа, зубная щетка. Немного одежды. Администрация помощи и восстановления ООН выдала ей удостоверение личности со штемпелем и отпечатками ее больших пальцев, а также небольшим фото, чтобы она могла пересечь границу Нидерландов. Но для нее это все равно что фальшивый паспорт. У нее больше нет личности — лишь лагерный номер, выколотый на запястье.
Рассматривая размытое отражение в оконном стекле, она обращает внимание, что у нее отросли волосы. Что лицо стало полнее. Темные глаза стали осторожными, взгляд — напряженным. Пока она выздоравливала, ей сровнялось пятнадцать, но осознала она это несколькими неделями позже. Календари давно перестали иметь значение.
Пыхтя, паровоз замедляет ход, и она напрягается, наполняясь пульсирующим предчувствием. Нет, это не радость от возвращения домой — ее колотит страх. Что такое дом, она уже не знает. Ее семьи больше нет. А разве без семьи может существовать дом?
Знакомые виды Амстердама вызывают у нее странное отчуждение. Черепичные крыши, часто поврежденные, заклеенные окна невысоких голландских домов вдоль эстакады. Две башенки и барочный купол собора Святого Николая на фоне грязного неба. Она возвращается в мир, который уже отчаялась увидеть, и все кажется знакомым и пугающе чужим одновременно.
Опустив взгляд, она видит чистую страницу тетрадки. На щеку сползает слеза, но она и не думает ее утирать — лишь с нажимом опускает перо на бумагу, и на ней образуется круглое синее пятнышко, как прыщ. И тут же ручка повинуется и начинает скользить по бумаге.
Анна Франк была лишь заключенной, пишет она. Порождением лагерей. И если она теперь зовется «перемещенным лицом», то не потому, что ее жизнь переместилась — это ее сердце перестало быть ее собственным. Ее душа и все, что раньше составляло ее сущность, тоже переместились.