Сквозь запруженный людьми проход протискивается контролер, нудно выкрикивая следующую станцию: «Амстердам, Центральный вокзал!» Анна вливается в унылый поток пассажиров, торопящихся к выходу. Сердце колотится в груди. Перемещенным лицам в Бельзене выдавали открытки. На одной из таких перед тем, как забраться в кузов британского грузовика, Анна написала записку для Мип, но кто знает, дошла ли она? Слова на бумаге, как и людей, так легко стереть. Люди тоже хрупки. Кто знает, что сталось с Мип? С Беп, Кюглером, Клейманом? Кто знает, что сейчас со всеми?
Поезд проезжает мимо вагонных ангаров и складов товарной станции и подбирается к высокому застекленному зданию вокзала. Затем вписывается между бетонными платформами и останавливается. Она подхватывает чемоданчик за ручку; запах смазки и угольного дыма преследует ее до ступенек платформы и далее в полумрак вестибюля. Шум, отражающийся от перекрытий вокзала, одновременно поглощает и утешает ее. Носильщики толкают тележки с чемоданами. Женщины тащат за собой едва поспевающих детей. Свободные от службы канадские солдаты, освободители Голландии, курят и свистят вслед голландским девушкам в заштопанных платьицах.
В кассовом зале в ряд расставлены столы, а перед ними выстроились мрачные очереди оборванных людей. Трещат пишущие машинки. Бюро социальных услуг Нидерландов пытается навести порядок в хаотичной толпе. Привести в порядок истории отчаяния, печатая их на машинке.
Плотный коротышка-клерк за пишущей машинкой сердито смотрит на бумаги пожилого человека и устало вздыхает: «A-а, очередной еврей. Чудненько. Чего ж тебя не кремировали-то, дядя?» — интересуется он громким, если не сказать грубее, голосом на случай, если старик глуховат. Анна чувствует, как затрепыхалось ее сердце, и испытывает жгучее желание протолкнуться вперед и ткнуть коротышке кулачком в лицо. И она вполне способна осуществить задуманное, но тут кто-то зовет ее по имени: «Анна, Анна! Анна Франк!»
Обернувшись, она, моргая, смотрит на спешащую к ней женщину. Рыжая челка до бровей, исхудавшее лицо, подбородок сердечком, глаза с нависшими веками. «Мип», — шепчет она. И чувствует, как что-то раскрывается внутри.
— Ян, это Анна! — не веря, восклицает Мип. Услышав, как кто-то выкрикивает ее имя на людях, Анна с трудом подавляет желание сбежать. — Ян, это же Анна! — снова вскрикивает Мип, точно в это и впрямь невозможно поверить. — Это Анна Франк! — восклицает она и обнимает ее. — О Анна, подумать только, ты вернулась. Вернулась. Это чудо, — точно молитву, шепчет она.
Объятья Мип пугают Анну. К ней давно уже никто ласково не прикасался, и радость, причиняемая ими, почти убийственна. Многие узники Берген-Бельзена погибли уже после освобождения — не от пуль, а от питательной пищи, которую раздавали «томми». Они умирали с лицами, измазанными шоколадом, консервированным супом и сгущенным молоком. Примерно так же Анна ощущает себя в объятьях Мип. Их так много, что это может убить ее на месте. И Анна высвобождается из объятий.
— О господи, я поверить не могу, — Мип все еще сияет, будто улыбка прилипла к ее лицу. — Мы ходили на станцию каждый день с тех пор, как пришла твоя открытка. И вот ты здесь. Ян! — зовет она.
Высокий долговязый парень с высоким гребнем волос и в круглых, как монетка в десять гульденов, очках спешит из-за столов с потрясенным лицом. На руке у него белая повязка с надписью «Социальная служба».
— Анна? — спрашивает он.
— Ян, ты в это веришь? Это чудо! — снова объявляет Мип, а потом шепчет с явным облегчением: — Мы думали, что потеряли тебя. — Затем она оборачивается, поднимает руку и машет: — Она здесь! Анна здесь!
И Анна тотчас же чувствует, что вот-вот взорвется. Будто она бомба, и этот взрыв снесет крыши с домов и обратит кирпичи в труху. С колотящимся сердцем она видит, как из полосы света от вокзальных окон появляется высокий человек в потертом пальто. Чемоданчик со стуком выпадает у нее из рук, и она бежит ему навстречу, крича:
— Пим!
Он страшно исхудал, стал почти тенью, и поначалу выглядит сбитым с толку и слегка ошалевшим, но тут же его лицо меняется от наплыва чувств, и он кричит с неподдельной болью:
— Моя девочка!
Обхватив руками исхудавшее тело отца, Анна слушает его ликующий голос, а он снова и снова повторяет ее имя:
— Анна, Анна, доченька моя, милая моя, милая Аннелиз.
Это должно было стать мгновением чистого блаженства. Но даже теперь, рыдая в объятьях Пима и ощущая трепет его сердца, она осознает, что ею овладевают какие-то непрошеные, нежеланные чувства.