Потому что ты высокомерна, — говорит Марго. И своевольна. Она не умеет прощать. И забывать.
Но, войдя в узкое длинное помещение, она чувствует, как слезы холодят щеки. Обои на стенах в коричневых пятнах влаги, в полосках тусклого от заклеенных окон света пляшут пылинки. Она оклеила стены своей комнаты в Убежище открытками и портретами кинозвезд, вырезанными из журнала «Кино и театр». Дина Дурбин и Чарлз Бойер. Грета Гарбо и Норма Ширер. Она обожала актеров и королевские семьи Европы. Маленькая девочка с тягой к светскому блеску. Невероятно, но они еще здесь, эти картинки. Какие-то порваны. Какие-то — в расплывчатых пятнах от потеков с потолка. Но все еще на месте. Она поменялась с подругой Жаклин на открытку с хорошенькой девочкой и подписью: ЕЕ КОРОЛЕВСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО ЕЛИЗАВЕТА, ПРИНЦЕССА ЙОРКСКАЯ.
Когда-то эти картинки дарили Анне уют, теперь же не значат ничего. Она оборачивается и видит пустой угол там, где прежде стоял ее письменный стол. Шаткий деревянный, с полочкой и лампой на гибкой ножке. Она вспоминает звук, с каким ерзал по полу стул, когда она подсовывала ноги под стол. Вспоминает ощущение шершавого дерева под тетрадкой. Как слегка покачивалась столешница, когда она на нее облокачивалась. Но лучше всего она помнит глубокое умиротворение, которое ощущала, водя ручкой по бумаге, укрытая теплым светом лампы. Шуршание пера. Тайную свободу, дарованную возможностью выговориться на бумаге.
Скрип половицы возвращает ее в пустое настоящее. Это Пим. Становится рядом и обнимает ее за плечи. На мгновение она разрешает себе иллюзорный уют.
— Аннеке, — говорит он тоном, каким обычно говорят непростые вещи или делают нелегкие признания. — Водишь ли, я хотел бы тебе кое-что сказать, — начинает он. Но она не желает об этом слышать, что бы это ни было. Тяжесть его руки стесняет ее, и она высвобождается из отцовских объятий. Вытирает глаза.
За соседней дверью — умывальная и уборная с голубым делтфским унитазом. Фаянсовая раковина, латунные краны, отполированные многократным использованием. Над ними висит большое зеркало. Она опасается заглядывать в его темные глубины, поднимается по лестнице еще на этаж, вслушиваясь в стук каблуков по деревянным ступеням, и оказывается на кухне. А там — глубокая раковина с потертым медным покрытием и изогнутый кран. И длинный кухонный стол под рядами полок.
Когда на пороге кухни возникает ее отец, она неистово моргает, а потом отворачивается.
— Помнишь клубнику, Пим?
— Да, — тихо отвечает он.
— Целые горы клубники. — Тогда они все собрались в столовой, хохотали, перемывая ярко-красные ягоды, и набивали рты свежестью и сладостью. — Я до сих пор помню ее запах, — говорит она и улыбается. Но улыбка скоро тает.
Ночью в этой комнате спали ван Пелсы. Родители Петера, Герман и Августа. Путти и Керли. Он был дельцом, господин ван Пеле, но человеком грубоватым, точно не покрытое лаком дерево. Но у него был талант. Он мог с закрытыми глазами определить по запаху любые специи, какими бы экзотическими они ни были. Что можно сказать об Августе ван Пеле? Она одинаково любила флиртовать и ссориться. Всегда рада похвалить Пима за галантность — и поругаться с мамой по поводу того, кто расколол чью тарелку или запачкал белье. В Убежище она очень долго оплакивала потерю мехов — муж отдал их Мип, чтобы продать и купить еды и сигарет.
В оконные стекла стучит ветерок.
— В Бельзене мы встретили госпожу ван Пеле, — говорит Анна, глядя в пустую комнату. — Марго и я. — И на миг вспомнила истощенную женщину; голод лишил ее и елейной лести, и нелепой жалости к себе. — Она очень старалась нам помочь.
— Да, — кивает Пим канувшим в колодец голосом. — Я ей за это благодарен.
— Но она исчезла. В Бельзене это было немудрено. Ты не знаешь, что с ней стало? — Анна знала, что Пим писал письма и лично ходил по инстанциям. Получал лагерные списки при содействии Международного Красного Креста. Собрал целую коллекцию свидетельств о смерти. Но только сейчас захотела узнать подробности.