— Почему ты не хочешь знать, Пим? — спрашивает Анна, и голос ее — как лезвие ножа.
— Потому что никому от этого не станет легче, — наконец признается он. — Мстить? Призывать к ответу? — Он поднимает глаза и смотрит на Анну. Его взгляд тяжел и зловеще притягателен. — Это лишь причинит боль, Аннелиз. Еще больше боли.
— То есть виновные не заслуживают наказания? А мертвые — справедливости? — спрашивает Анна. — Ты это хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что ни секунды оставшейся мне жизни не посвящу возмездию. А что касается мертвых… Мы живы, мы любим друг друга, а они живут в наших сердцах. Это и есть справедливость, которой они заслуживают. Так я думаю.
Анна не сводит с него глаз.
Позади Пима стоит Марго: в очках, одетая в белую свежестираную сорочку, с расчесанными на ночь волосами. Такая, какой ее помнит их отец.
В ту ночь Анна берет «организованную» ручку «Монблан» и касается пером бумаги — появляется маленькая чернильная точка. Но затем точка превращается в слово, а слово — в предложение.
Когда-то она верила, что, став писателем, прославится и сможет ездить по разным городам мира и пользоваться всеобщим обожанием. Теперь она знает, что такое будущее — всего лишь фантазия. Она никогда не прославится. Не получит всеобщего обожания. Ее история слишком сильно отравлена болью и смертью. Кто найдет силы ее прочесть?
14. Вся правда о желании
…я и правда в полном смятении: с одной стороны, схожу с ума от желания и, когда мы сидим в одной комнате, не могу удержаться и все время смотрю на него, а с другой стороны, ругаю себя: дался мне этот Петер!
Снег выпадает — и тает. Анна наблюдает, как с приходом слабой, болезненной весны с окон исчезает морозный налет. На улице теплеет, трава зеленеет. Амстердам с грохотом катится дальше, точно старое, многажды чиненное колесо.
По настоянию Пима Анна три раза в неделю ходит в контору — помочь с бумагами. Еще он записал ее в школу для девочек в юго-восточной части города. Сам лицей представляет собой всего лишь груду старого кирпича, многие окна треснули или заколочены досками, но Анне все равно. Учеба ей безразлична. Иногда в классе материализуется Марго — подать хороший пример, сев в позу внимающей ученицы, но все портят завшивленное тряпье и свежие язвы на теле. Математику преподает госпожа Хуби, тощая голландская мышь: вон пишет цифры на доске. Но что Анне до них. Алгебра не привлекает ее внимания. В тринадцать она была Неисправимой Болтушкой, рот не закрывался ни на секунду, так что ее даже заставили написать сочинение: «Кря-кря-кря, говорит Утка». А теперь просто молчит. Школа для нее — очередной лагерь, тюрьма.
В ее классе есть еврейская девочка Грит — в войну она прикидывалась христианкой. К изумлению Анны, она без запинки отбарабанила Символ веры. Анна аплодирует, точно та показала фокус — в некотором смысле так и есть. Грит тоже скучает, хотя и по другой причине. Она всегда терпеть не могла школу, тогда как Анна когда-то ее любила. Но какой смысл в тупых и острых углах после Биркенау? В теореме Пифагора — после Бельзена? Анна смотрит, как Грит лениво рисует каракули в своей тетради. Грит не особенно умна, но Анна не может не оценить способность девочки изменить свою природу, когда того требуют обстоятельства.
Анна «организовала» пудреницу в форме раковины у одной из одноклассниц, Хильди Смит, противной сплетницы, чтобы запудрить мягкой розовой пуховкой лагерный номер на запястье. Она подумывает и о более радикальных способах: подстроить несчастный случай во время готовки, например. Но в то же самое время она знает: даже если она скажет Пиму, что горячая сковорода выскользнула из ее рук и обожгла кожу, он догадается, как было на самом деле и посмотрит на нее с непередаваемым выражением печального неодобрения, на это он мастер. Свой собственный номер он лелеет и никогда не упускает случая закатать рукав, чтобы продемонстрировать эту священную реликвию.
— Что ты делаешь? — любопытствует Грит.
— Ничего, — отвечает Анна, дописывая предложение своим «Монбланом». Их распустили с уроков, и они сидят на низкой кирпичной стене.