— Ты вечно пишешь в этой своей штуковине.
— Я? Да не так уж и много.
— Да нет, все время пишешь. — Сама Грит не любит писать. Говорит, что у нее болит рука. — А правда, что ты пишешь?
— Это просто… — Анна запинается. С тех пор как она снова может поверять слова бумаге, она не может остановиться. Каждую ночь перед сном, каждую минутку, которую может посвятить себе, она пишет. Просто чтобы писать. — Это просто дневник. Ничего важного.
— И о чем ты туда пишешь? О сексе? — с надеждой спрашивает Грит.
— Ха! О да, я же столько о нем знаю! — Анна закрывает дневник и искоса смотрит на Грит. В новой подруге ей нравится то, что та ничего от нее не требует. Не желает, чтобы она была глубокомысленной, терпеливой или благодарной. Их разговоры любопытны, но бездумны и расслабленны.
— А у тебя было? — спрашивает Грит.
— Что было? — уточняет Анна.
— Известно что. Ну, с мальчиком.
— Не-а, — Анна закрывает тетрадь и упирается локтями в колени. Как порой здорово побыть легкомысленной. Как простая голландская девчонка. — И близко не было, — говорит она, вспомнив о Петере и чердаке. Влажные губы, неуклюжие касания, все очень робко. Но воспоминание так больно жалит ее, что она тут же его стряхивает. Она знает, что Грит встречается с мальчишкой по имени Хенк. Она видела, как парочка милуется. — А у тебя?
Грит застенчиво хмурится.
— Ну, не до конца, — признается она. — Кое-что я Хенку позволяла. Трогать. Но и все.
Хенк дарит ей жевательную резинку и сигареты и даже обещал помаду — хвастается, что его старший брат торгует на черном рынке. А еще он гои! Возможно, Грит так привыкла быть христианкой, что ей трудно снова становиться еврейкой.
— А ты-то сама, — спрашивает Анна, — трогала его там?
— Его член? Нет, хотя он мне один раз его показывал.
— Правда?
Грит хмыкает в ладошку, а потом, понизив голос:
— На сосиску похож. Баварскую, только краснее. Ну, и стоял наготове. Он хотел, чтобы я его потерла, но я не стала.
Анна улыбается.
— Как лампу Аладдина, — говорит она и смеется над собственной непристойностью.
Грит улыбается в ответ широкой ухмылкой бесенка:
— Пока не вылезет джинн!
Пим нашел для нее велосипед — первый со времен оккупации. Старый черный с потертым кожаным седлом и настоящими резиновыми шинами, хотя половина Амстердама до сих пор ездит на железных ободах. Приехав в сырой день в контору на Принсенграхт, Анна закатывает велосипед на склад — на улице еще многовато воришек. Стучат жернова мельничек, воздух пропитан ароматом специй. Гвоздика, перец, имбирь. По пыльному полу — следы в форме клевера: месье Муши ле Кот добывает себе мышь на обед. До войны Анна любила ходить с отцом на склад, особенно когда мололи мускат или корицу. От запахов кружилась голова. И рабочие, у которых были свои дети, часто радовались ей и угощали конфетами. Лакричными, а иногда медовыми леденцами. Господин Травис показывал смешной фокус с монеткой, и она завороженно слушала грубоватое арго, на котором разговаривали рабочие, перекрикивая шум мельниц. Но когда началась война, все изменилось. Господину Травису пришлось искать работу ближе к госпиталю, чтобы ухаживать за тяжело раненным на фронте сыном. Господин Янсен перевез бальную жену за город, на ферму к брату. Наняли новых рабочих. На картонках у крючков для одежды — незнакомые фамилии. «Наци», — подслушала она однажды мрачный шепот Беп. Члены Национал-социалистической партии Нидерландов.
— Правда? — сощурилась Анна.
— Некоторые — да, — подтверждает она.
— А мой отец знает?
— Именно твой папа попросил моего их нанять.
Вскоре после того, как они поселились в Убежище, у отца Беп, одного из главных хранителей их тайны, нашли рак. Болезнь оказалась столь серьезной, что пришлось нанимать нового бригадира. Так что для скрывавшихся в Убежище работники склада стали ежедневным источником опасности. Если хотя бы один что-то услышит. Или увидит. Или заподозрит. В каком-то смысле они сделались врагами — не лучше мофов.
Но теперь и они исчезли. Наняли новых — не предателей, но все же тех, кто совершенно безразличен к Анне Франк. Пожалуй, кроме одного. Среда. В этот день на мельнице особенно много работы: нужно выполнить заказы до конца недели. Прислонив велосипед к стенке, Анна вдыхает теплый пряный аромат шелухи мускатного ореха и поневоле замечает, что один из работников, закидывая в тележку второй бочонок специй, смотрит на нее в упор. Худой мускулистый юноша с пристальным взглядом бледно-голубых глаз — с бочонком он обращается так, словно хочет похвастаться своей силой. Точно задумал что-то доказать темноволосой еврейской девочке, дочке хозяина. Анна отвечает на его взгляд. У парня нечесаные волосы соломенного цвета. И одет он в сшитые кое-как лохмотья. Квадратная челюсть, а взгляд так тяжел, что кажется, будто в нем поселилось нечто страшное и неотвратимое, отчего глаза сделались цвета пепла. Как его зовут? Она понятия не имела, да и голоса его ни разу не слышала. Вид у него такой, что не очень-то поговоришь. Секунду спустя парень, крякнув, смотрит в другую сторону, точно ее не существует, но Анна чувствует какой-то подъем — сначала внизу живота, а потом во всем теле, ставшем легким, как воздух.