— И я это вижу, — отвечает она, не трогаясь с места.
Возвращаясь к звонку, он хмурится и спрашивает, когда будет удобно перезвонить. Осторожно водворяя трубку на рычаг, он, уже совсем нахмурившись, спрашивает дочь:
— Что-то случилось?
— С кем ты говорил? — безучастным тоном.
— Когда?
— Прямо сейчас по телефону.
— С господином Розенцвейгом. Моим адвокатом.
— Зачем тебе адвокат?
— Анна, милая, я вправду очень занят.
— Почему мы не уехали в Америку? — спрашивает она в лоб.
Пим моргает. Кажется, он слегка уязвлен.
— Прости?
— Мамины братья уже там. Ты знал человека в Нью-Йорке, господина Штрауса, — поясняет она. — Почему мы не уехали туда, когда покинули Германию?
— Почему? — Пим поднимает брови. — Тогда казалось, в этом нет нужды. Ты должна понимать, Анна: когда мы уезжали, Гитлер только-только стал рейхсканцлером. За годы до появления малейшей угрозы войны. И в первую очередь нужно было работать и кормить семью. Вы с Марго были совсем маленькими. Ты вообще едва научилась ходить. Так что когда у дяди Эрика появилась возможность открыть отделение «Опекты» в Амстердаме, я ей воспользовался. — Он смотрит в пустоту. — Мы с твоей матерью и в самом деле рассматривали Америку — но она так далеко, за океаном. К тому же у американцев очень строгие иммиграционные квоты.
— Для евреев, — говорит она.
— Да, для евреев, — соглашается он.
Она сглатывает. Ощущает, как в груди растет жар.
— Ты когда-нибудь ненавидел весь мир, Пим? — Для нее это простой вопрос, но отца он, кажется, потряс. Пим отшатывается, не вставая со стула, точно пытаясь укрыться от ответа.
— Мир? Никогда. И за что?
— А я — да, — говорит ему Анна. — Иногда.
Пим скорбно смотрит на нее.
— Аннеке, — шепчет он. — Прошу тебя: если я хотя бы подумаю, что это правда, это разобьет мне сердце.
Проезжая на велосипеде мост через канал Сингел в сторону Розенграхта, Анна вспоминает ругательства, намалеванные на опоре моста. ДОЛОЙ ЖИДОВ! ЖИДЫ — НАША ЧУМА! Как и многое, они закрашены белой краской, но в ее памяти все еще живы. Но она предпочитает сосредоточиться на другом. На том, как напрягаются ее мышцы, когда она крутит педали. На прохладном ветерке, что ерошит ей волосы. На парне с волосами цвета соломы. Прикосновениях его пальцев к своей щеке. Соленом вкусе его губ перед тем, как она его укусила. Еще один велосипедист, обгоняя, звонит в звонок, прерывая ее мечтания, и она тут же тормозит, вцепившись в руль побелевшими пальцами.
Как будто она случайно приехала на велосипеде в недавнее прошлое.
Тощий человек без шляпы, с лысеющим затылком и нестриженой бородкой счищает желтую краску с двери: частички краски усыпали снег, но бранную надпись, которую он так тщится уничтожить, все еще можно прочитать: СМЕРТЬ ЖИДАМ.
Анна не сводит с нее глаз, застыв на месте. Ладони вспотели на руле, сердце бешено колотится, во рту — кислый вкус страха. Но отчего? Почему ее все еще возмущают эти мерзкие каракули?
Вывеска гласит: БУКИНИСТИЧЕСКИЙ МАГАЗИН НУСБАУМА. Убогое убранство, окна заклеены газетами или заколочены. Тощий бросил работу, чтобы отдышаться, и, кажется, заметил ее, потому что оборачивается, все еще тяжело хватая воздух.
— Прошу прощения, — улыбается он. — Могу я вам помочь?
Нет ответа.
— Вы — любительница почитать, — продолжает он. — Ищите хорошую книгу? — Она переводит взгляд на дверь, потом на него, потом снова на дверь. — Ах да, — говорит он. — Отчищаю тут эту писанину. Кто-то любит так пошутить, полагаю, — он слегка хмурится, но затем снова улыбается, хотя теперь его глаза изучают ее. — Если вы ищете книгу, прошу внутрь. Буду только рад посоветовать.
— Разве вы не собираетесь ничего делать? — спрашивает она.
— Делать? Как видите, я счищаю краску.
— Нет же, сделать? Позвонить в полицию. Пожимает плечами:
— А, полиция. Да что они сделают, право?
— Вы имеете в виду, потому что вы — еврей?
Он продолжает улыбаться, но глаза тускнеют.
— По-моему, я уже достаточно отскреб. Руки устали. Почему бы нам не зайти внутрь? Выпьем чаю, посмотрите магазин. Изнутри он куда симпатичнее, — признается хозяин.
Когда они входят, на двери звякает колокольчик. Внутри царит тот уютный, чуть отдающий плесенью, запах, какой за долгие годы вырабатывается в некоторых книжных лавках: слишком много книг на слишком тесном пространстве. Потирая руку, он зажигает плитку, стоящую на стуле у прилавка.
— Боюсь, ни молока, ни сахара у меня нет. Даже суррогатных. — Он говорит с Анной по-голландски, но она безошибочно угадывает резковатый берлинский акцент.