Анна молчит. Но в наступившей тишине Кюглер внезапно темнеет лицом — даже при ярком солнечном свете, льющемся в окно кухни. Когда чайник начинает свистеть, он выключает горелку.
— Знаешь, Анна, я кое-что заметил насчет тебя, — начинает он. — Надеюсь, ты меня простишь, но я должен это сказать. Ты часто пользуешься тем, что с тобой сделали нацисты, как оружием. Словно боль и страшное горе, которое ты перенесла, дали тебе неоспоримую правоту, — говорит он. — Конечно, то, что рассказывал твой отец после возвращения… это было ужасно. И я не пытаюсь сделать вид, что хорошо представляю, каково тебе пришлось. Могу только сказать, что нелегко пришлось всем. СС отправлял нас с Клейманом из одной тюрьмы в другую. Сперва Амстелвеенсвег. Потом Ветерингшанс, где нас много дней держали в камере с приговоренными к смерти. И наконец, Богом забытая дыра, Лёсдерхейде, — уныло добавляет он, точно снова переносится в мыслях за колючую проволоку. — Тяжелая работа. Почти без еды. Перекличка под ледяным дождем. Уверен: Клейман бы не выжил, если бы не Красный Крест. — Внезапно смутившись, он бросает на нее быстрый взгляд. — Я знаю, ты, должно быть, думаешь: «Бедняжка Кюглер считает, что пострадал, хотя о том, что такое настоящее страдание, понятия не имеет». И возможно, ты права. Может, мне и впрямь трудно представить, какое варварство творили с твоим народом. Вероятно, Амерсфорт и ему подобные места не были тем адом, куда отправляли евреев. Но я готов поклясться, что ни одно из них не было курортом. Я видел, как в Амерсфорте умирали люди. Хорошие люди, которым бы дома быть, с женой и детишками, а они падали мертвыми, не выпуская из рук лопат. Или того хуже. Их забивали до смерти на моих глазах. А послушать тебя — так никто, кроме тебя, не знает, что такое смерть. Потому-то Беп и ушла.
Анна пристально смотрит на него, не говоря ни слова. И потом:
— Нет. Нет, вы ошибаетесь!
— О, еще болезнь ее отца, да-да, если ты об этом. Но у нее еще четыре сестры, Анна. Так что если ты хочешь знать истинную причину ухода Беп, знать правду, я тебе скажу. — Он вздыхает и смотрит на нее пристально и тревожно. — Просто она уже не могла находиться с тобой рядом.
— Это неправда, — твердит Анна.
— Боюсь, что правда.
— Нет. Нет! Я знаю, почему она уволилась на самом деле — потому что полиция заподозрила, что это она нас выдала.
Кюглер выглядит сбитым с толку.
— Беп? — Он смеется. — Не говори глупостей, Анна.
— Я и не говорю. Я знаю, почему те люди были в отцовском кабинете в тот день. Я знаю, что отец не хочет, чтобы я что-то знала. Он упорно твердит, что это ерунда. Что это сугубо деловые вопросы — но как я могу в это верить?
Кюглера это не убеждает.
— Важнее вот что: как ты могла подумать, будто Беп может предать? Как ты можешь думать такое о верном друге?
О верном друге? Анна моргает, чувствуя, как по венам заструилась холодная кровь. Слушая его разглагольствования, можно было поверить, что Амерсфорт мог кое-чему его научить — но, по-видимому, он не захотел учиться. Не понял коварства и терпения, свойственных предательству. Как оно может проникнуть в сердце без ведома его, сердца, обладателя, и вдруг секундный порыв… вспышка гнева…
— Я так не думаю, господин Кюглер. А Беп подумала, — настаивает она. — Потому и уволилась.
— Нет, Анна. — Кюглер тяжело качает головой. — Нет. Уход Беп не связан с этим. Все просто: она захотела новой жизни. И не вытерпела ежедневного столкновения с ужасным прошлым. Не вынесла тебя.
Анна обдумывает его слова и чувствует, как в груди растет черная, полная слез дыра.
— Мне очень жаль, Анна, — повторяет Кюглер. — Очень. Мне бы самому не хотелось, чтобы это было правдой. Но, увы, так и есть.
На кухню входит Мип.
— Господин Кюглер, вас просят к телефону, — сообщает она. И называет какого-то поставщика специй из Антверпена.
— Да-да! — с облегчением вздыхает господин Кюглер. — Я ждал этого звонка. Прошу прощения, Анна, — говорит он и быстро выходит.
На мгновение Мип медлит, исподволь рассматривая Анну.
— Что-то случилось, Анна? — спрашивает она.
Но Анна не находит слов, чтобы ответить.
На чердаке Заднего Дома она предается безнадежным рыданиям, как вдруг слезы совсем перестают течь, будто кто-то перекрыл кран. Она глубоко дышит. Наконец перестает судорожно хватать воздух. Вытирает слезы. Осушает глаза рукавом свитера и закуривает, вдыхая едкий дым. Ветви конского каштана, качаясь под ветром, слегка задевают оконное стекло.