— Он арестован?
Госпожа Цукерт хмурится.
— Арестован? Нет! Откуда вы это взяли, Анна? Они явились сюда за документами. Только и всего. Ваш отец их сопровождал. Вместе с господином Кюглером. Добавлю: по своей воле. Ничего страшного, уверяю вас, — говорит госпожа Цукерт, хотя голос ее выдает некоторую неуверенность. — Скорее всего, какие-то формальности. А вы садитесь! Я угощу вас чаем. У вас испуганный вид.
Она и в самом деле напугана. Мысль о том, что по зданию рыскают какие-то люди из какого-то бюро, выводит ее из душевного равновесия. Сидя за столом и тупо уставясь на жиденький чай, приготовленный госпожой Цукерт, она внезапно ощущает свою уязвимость.
— Вы знаете, что они ищут? — спрашивает Анна, все еще не отводя глаз от чашки.
— Я? — говорит женщина, пододвигая кресло к столу. — Нет, не знаю.
— То есть отец не сообщил вам, что за делишки у них там за закрытыми дверьми? Я считаю, что ему бы следовало это сделать.
— Не знаю, что вы имеете в виду, Анна. Но ваш отец действительно не сказал мне ни слова об этих как вы выразились делишках. Да и зачем ему это? Я всего лишь секретарь.
— Ага, — тихо отвечает Анна и дует на чай, поднимая мелкую рябь на дымящейся поверхности. — Вы ведь прекрасно знаете, что значите для него много больше. Мы все это знаем.
Госпожа Цукерт вздрагивает, чуть изогнув брови дугой. Потом встает и направляется к своей сумочке, обычно хранящейся в ящике стола, а теперь стоящей рядом с Фрау Пишущей Машинкой. Анна наблюдает сзади, как она прикуривает сигарету. В высшей степени экстраординарный поступок для конторской служащей.
— Хотите закурить? — спрашивает она, по-прежнему отвернувшись.
Анна отвечает не сразу.
— Да, — говорит она наконец, и госпожа Цукерт кивает. Она повторяет ритуал и подает ей прикуренную сигарету вместе с красной эмалевой пепельницей господина Клеймана. Анна принимает сигарету и глубоко затягивается. Смотрит, как госпожа Цукерт возвращается в свое кресло и оправляет юбку. Она представляет, какая мыслительная работа происходит в голове этой женщины, прежде чем она выпускает струйку дыма и останавливает на ней взгляд.
— Да, вы правы. Я была не до конца искренней, сказав, что я всего лишь секретарь для вашего отца. Вы должны меня простить, — продолжает она. — Я ведь не знаю, что говорил и чего не говорил вам отец.
— Он вообще со мной мало разговаривает, — отвечает Анна. — Считает меня ребенком. Относится ко мне как к ребенку. Это меня бесит.
Удивительно, но госпожа Цукерт кивает, соглашаясь.
— Да, могу понять, каково это. Конечно же вы уже не ребенок. Конечно же, — повторяет она, — вы уже молодая женщина. А это очень трудный возраст для родителей, особенно для отца. Он ощущает утрату. Потому и упорствует. Отказывается принимать факты, а то и становится деспотичным. Истина же в том, что он теряется в общении с вами. Да еще вы относитесь к нему так непримиримо… Он просто не знает, как следует поступать.
Взгляд Анны загорается.
— Да, я была его ребенком. И он должен был меня защитить. Он должен был защитить нас всех!
— А он не смог защитить даже себя, — замечает госпожа Цукерт. — Если бы он погиб в Аушвице, вы бы все равно считали его так уж виноватым?
— Он же не погиб.
— Нет, не погиб. И я благодарю за это Господа.
Анна не отвечает. Госпожа Цукерт снимает пепел с сигареты о край пепельницы Клеймана. Судя по всему, она делает про себя какой-то внутренний выбор. И продолжает:
— В Биркенау я служила в команде «Канады». Вы ведь знаете о «Канаде»?
Анна кивает. «Канадой» назывался склад вещей, отобранных у заключенных. Он назывался так потому, что «Канаду» считали исключительно богатой страной.
— Меня зачислили в группу Белых косынок. Большинство женщин в ней были из Венгрии, а поскольку мой отец родился в Будапеште, я немного знала их язык. Еврейки «Канады» пользовались некоторыми преимуществами. Нам всем оставили волосы. Физически работа не была изнурительной. Эсэсовцы по большей части закрывали глаза на то, что мы съедали найденные продукты, так что с едой было сносно. Но все же работа была по-своему жуткая. От нас открывался вид на крематорий, и мы видели, как людей заводили в газовые камеры. Это доводило нас до грани безумия. Мы слышали, что происходило внутри. Вопли и крики. И затем — тишина.
Тишин. На щеку выкатилась слеза, но Анна не стала ее вытирать.
— Так что я понимаю вашу ярость, — говорит госпожа Цукерт. — Понимаю ваше горе.
— А почему, по-вашему, вы уцелели? — прямо спрашивает Анна.
Женщина подняла брови.