По щекам текут слезы. Она их не стирает. Она чувствует, как юноша поглаживает ее кожу у основания шеи. Вдыхает и выдыхает. Воркуют голуби, тянут свою странную приглушенную колыбельную. И на нее нисходит некий эрзац покоя. Скорее физического, чем духовного — так чувствуешь себя под одеялом, когда, заболев, ныряешь в жаркую дремоту. Она прижимает ухо к груди Раафа. От него пахнет горелым дешевым табаком, мужеством. Тяжестью, к которой хочется прильнуть. Биение его сердца медленно проникает в ее подсознание, глаза закрываются…
В мгновение ока она садится на бугристом матраце Раафа, и ей в нос бьет зловоние голубиного помета. Ей холодно, ее бьет озноб, она чувствует слабость. Надвигаются сумерки, сквозь дыру в потолке просеивается мелкий дождь. Она кулаком бьет Раафа в плечо, и он, ничего не понимая, садится с ней рядом.
— Уф! Что такое? В чем дело?
— Я скажу тебе, в чем дело! — в ярости кричит Анна, протирая глаза. — Солнце садится. Вот-вот начнется шабат, а ты дал мне заснуть! Отец рассвирепеет!
Облачное послеобеденное небо уступило место свинцово-серым влажным сумеркам. Запыхавшись, она добирается наконец на Херенграхт и стучит во входную дверь. Она промокла до нитки, колечки волос прилипли ко лбу. Велосипед она пристраивает в прихожей.
— Пим! — зовет она, но обнаруживает только тень, угнездившуюся в кресле. — Привет? — пытается она обратить на себя внимание.
Фигура в кресле остается неподвижной. Потом она поднимает голову.
— Здравствуй, Анна! — Голос трудно узнать. Он звучит глухо. Бездушно.
— Дасса!
— Ты знаешь? — спрашивает Дасса. Она укутана в вязаное покрывало. Свет скользит по ее лицу. — Ты хоть представляешь, сколько сейчас времени?
Анна молчит, только смотрит.
— Когда ты не появилась в назначенное время, он забеспокоился. Когда не появилась часом позже, он стал волноваться. А когда ты не пришла с началом сумерек, он стал понемногу сходить с ума. Я не смогла успокоить его, — продолжает Дасса. — Это было невозможно. Он говорил, что надо звонить всем знакомым. Всем, кто мог бы знать, куда ты пропала.
— Мне очень жаль, — Анна сглатывает ком в горле и искоса бросает взгляд на обеденный стол. Он накрыт белой льняной скатертью, на нем три прибора — фарфор с серебряной окантовкой. Хала накрыта салфеткой с ручной вышивкой. В двух серебряных подсвечниках белые конические свечи. От печи исходит аромат чуть-чуть подгоревшей выпечки. — Я была… — говорит она. — Я была с другом.
— С другом, — повторяет Дасса с оттенком горечи. — Это так теперь называется? С другом.
— Где Пим? — вдруг спрашивает Анна.
— Скорее всего, в полицейском участке — заявляет, что у него пропала дочь. Он побежал туда со своей верной Мип с час назад. Со своей доброй и верной Мип.
— Тогда я пойду за ними! — выдыхает Анна. Но не двигается с места. Стоит, как прикованная к месту.
— Я никогда не говорила тебе, Анна? Никогда не рассказывала про свою дочь, про Тову?
Анна вздрагивает. Дочь? Ее словно обдает ледяным воздухом. Еще одна дочь. Еще одна тайна, которую от нее скрывали?
— Красивой она не была. Даже ребенком. К сожалению, пошла в отца. Умная, как и он, считала хорошо, но чересчур простодушная. Милые глазки и наивная улыбка. На тебя непохожа, Аннелиз Мария. Не такая хорошенькая принцесса. Поклонники за ней не бегали. Робкая и неловкая девочка. Не как ты. На вечеринки ее редко приглашали. Я убеждала ее, что внешность — не главное. И внимание других тоже. Важно, что у тебя в голове. А она была хорошей дочерью и со мной не спорила. Да если бы я огорчалась из-за того, что меня не зовут на вечеринки, я б с ума сошла, так я ей говорила. Хотя, по правде говоря, меня на вечеринки приглашали всегда. Я-то никогда не была ни робкой, ни неловкой. А если красотой и не вышла, как некоторые другие девчонка, то было во мне что-то другое, из-за чего парни вечно возле меня крутились. Ты-то это понимаешь, правда?
Анна не отвечает.
— Так или иначе, а я на самом-то деле переживаний Товы понять не смогла. Не понимала, каково это — чувствовать себя одинокой. И до сих пор не понимаю. Я — не Това.
Анна стоит неподвижно, а Дасса смотрит на стакан бренди, который держит в руке, и делает глоток.
— Потом на танках и грузовиках прикатили боши, — продолжает она, — и заняли дома ближе к центру. Перетянутые ремнями белобрысые деревенские парни в высоких черных ботинках. Они все время смеялись над Товой, когда она ходила мимо них в школу. Смеялись над некрасивой еврейской девочкой с приколотой к пальто желтой звездой. Они и надо мной насмехались, но не так. Това переживала их смешки горше. Принимала их ближе к сердцу. Тогда ее и стали мучить кошмары. Жуткие кошмары. Не вешай голову, говорила я ей. Надо быть сильной, говорила. Да только она не знала как. Не знала, как стать сильной, — в отличие от тебя, Анна. Однажды она пришла домой поздно. Очень поздно. Я сходила с ума. Начались облавы. Сотни евреев сгоняли на площади. Я пошла тогда в полицейский участок, а там надо мной посмеялись. Пропала молодая еврейка? И что с того? Таких сейчас пруд пруди. Но когда я пришла домой, Това уже вернулась.