Инженер скинул пиджак и остался в нижней рубахе, расшитой синими васильками.
— Ты, Федос, песок готовь… Я чашечку формовать буду… Ты — венчик… — командовал он, и работа закипела.
Аноха сколотил бригаду из четырех формовщиков и перешел на раздельную формовку.
И от верстака к верстаку покатилось такое чудное и тревожное слово:
— Ди-фе-рен-ци-а-ция…
Прислушался к этому слову Горячкин и вздохнул:
— Расценки снизят!
— В морду б Анохе… — зло отозвался Киреев.
Он ходил по цеху, бездельничал и бубнил.
— Только дай волю, в хомут затянут… — хрипит рябовский голос.
— Ди-фе-рен-… эта самая, чтоб ей сдохнуть…
— Отцы-деды век проработали без всяких выдумок, а уж на что мастера были! А теперь молокососы верх забирают, смутьяны… — бурчит Горячкин в сторону борькиного верстака.
— Теперь, стало быть, и в сортир не сбегай, — доработались!!!
— Тебе-то што? Отработал восемь часов да и на боковую, а мне киселя хлебать пешком за семь верст, да с бороной до ночи таскаться, овес, чай, не сеян, а таких больше полцеха наберется…
— Ребят!.. А што, ежли б… самделе… попробовать? — робко вспыхнул и стушевался борькин голос.
— Попробуй на свою голову, дура полосатая! — словно холодной водой окатывает Борьку степкин окрик.
Сердито гудит вагранка, отфыркиваясь золотыми брызгами. Над головами людей клубится синяя мгла, и где-то там, в этом синеватом облаке, словно отдаленный гром, рокочет кран.
И человеческий разноголосый гомон, и воркотня вагранки, и напряженный рокот электрокрана — все это вьется и кружится над Анохой, сплетаясь в симфонию нарастающего протеста, которому Аноха не в силах противостоять.
Звенит и клокочет цех. Громко дышат люди. Дурманно чадят опоки. Кричит металл. И кажется Анохе, что цех — это гигантская опока, дрожащая от бурления расплавленного металла, бунтующего в ее тесных, нерасторжимых об'ятиях. Скованный гигантской опокой, бушует металл, беснуется, пытаясь разметать, взорвать, раскидать на куски свою оболочку. И, глухо ворча, смиряется, красные воспаленные глаза литников бледнеют и тихо гаснут, подергиваясь белесой усталостью.
Тогда снова Аноха становится уверенным в себе, сильным и крепким. Тогда сильней напрягаются мускулы, и шутка срывается с беспокойного языка:
— Федос, что уронил нос?
Федос своим сектантским задушевным голосом проникал в самое нутро Анохи.
— Анох, люди мы ма-а-ахонькие… Много ль нам надоть? Чего выше людей переть? Заработали — и ладно… Ано-ох!
Аноху брала досада, и он, швыряя сито, раздраженно бросал:
— Ма-ахонькие… Весь век махонькими быть, што ль?
Но однажды даже тихий и мягкий Федос долго и зло ругался, исполненный ненависти и обиды: из двадцати пяти горшков, сделанных бригадой, приемщик забраковал половину.
— Спешите, гоните… оттого и брак… — нехорошо блеснул глазами приемщик.
Бились они с Анохой, выискивая причину брака и, наконец, нашли: чугун в их опоки заливали нарочно густой. Это была степкина работа. Аноха пошел к начцеху, и Степку перевели на заливку по другим верстакам.
А на другой день Аноха обнаружил, что части модели были кем-то перепутаны — чашечка не приходилась к венчику; но заметили это уже поздно, и отлитые горшки скособочило.
И пошла по цеху сплетня: «Скоро кошки котятся, да слепыми родятся… Больше других захотели. Все горшки погадили, сволочи, только завод наш опозорили…»
Как гулящая девка, шаталась сплетня по цеху, подходила и к верстаку бригады. И Федос, впадая в отчаяние, бросал трамбовку и уныло скулил:
— Ано-ох… Ну их к богу… Как бы чего не вышло… Бросим, Анох!
Аноха не хотел признаться в своей слабости перед человеком, который был слабей его, храбрился:
— Брось, Федос… Ты, я погляжу, век прожил, а ума не нажил… Чай, в бригаде легче работать? Легче… Больше формуешь? Больше. Чего ж тебе надо? А другие што… Взять хотя бы Рябова…
— Ты Рябова, Анох, не трожь… Квалифицированный человек… Не чета нам…
— Ну ладно: делал он семнадцать, а мы… — Аноха торжествующе и победно крикнул: — по двадцать три!
— И натрем! — громыхнуло вдруг из-за поворота, и Аноха увидел приближающуюся группу рабочих.
Впереди шел Степка, и на скуластом лице его полыхала ненависть.
Аноха почувствовал недоброе в его напряженной походке, в выражении глаз, холодных и колких, как льдинки, в размахе больших и жилистых рук, напружиненных силой.
— И натрем!!! — опять выкрикнул Степка, вышагивая навстречу Анохе.
…Вот оно…