Мёртвая тишина.
Мёртвое время.
Мёртвая земля.
Мёртвая природа.
Мёртвый воздух… и мёртвая гора.
И среди всей этой мёртвости – застывший хаос, разруха, поваленные деревья и еле заметная воронка в том месте, где недавно (или миллион лет назад?) лежало развороченное тело молодой девушки. Но – недавно или миллион лет назад, определить было невозможно, так как время исчезло. Можно было бы даже поставить вопрос так: было ли хоть одно существо, которое попыталось бы определить время? Ведь всё мертво: мёртвый лес, мёртвый воздух, мёртвые камни… Хотя нет. Что-то живое, кажется, всё-таки пробует двигаться. Да точно – вон там, в земле копошиться какой-то человек, а там – ещё один; а в груде поваленных и перепутанных веток тоже кто-то кряхтит, нарушая всемирную, мёртвую тишину.
Так, стало быть, она не такая уж и мёртвая, эта тишина. Значит, кто-то всё-таки выжил?
И да – время всё же вернулось, потому что вскоре то тут, то там стали слышны стоны и видны копошения, словно муравьи вылезают из-под земли. Но это были не муравьи, а люди. Выжившие. И их оказалось много! Но вот, конечно, некоторым, как ни прискорбно это осознавать, всё-таки не повезло. Кто-то от падения с высоты сломал шею, кто-то позвоночник, кого-то расплющило камнем. В общем, не весело. Пострадавших было тоже много. А те, кто выжил, были все в ссадинах, синяках, с поломанными руками и ногами. Но живые. Хоть что-то радует.
Многим посчастливилось, потому что они удачно летели, когда хлынула та невидимая волна. Люли спинами врезались в рыхлую землю высокого вала; другие выжили, чудом пойманные хвойными лапами поваленных старых елей; а кто-то выжил, потому что летел недалеко и невысоко. Эти вообще, можно сказать, отделались лёгким испугом. И эти «легкоиспуганные» первыми стали выбираться из своих вынужденных берлог, похожие на только что проснувшихся после спячки мишек.
Люди выкарабкивались и пытались стать на ноги. Кряхтели и стонали, потирая ушибленные места. Они медленно выходили на расчищенный участок, который недавно назывался площадью, и шатались, словно зомби – грязные, с перекошенными лицами, с ссадинами, порезами, кровоподтёками, синяками и шишками; издавали протяжные звуки, стоны и хрип. Ну, точно зомби!
На площади уже собралось не менее пятнадцати человек. Они всё стояли и шатались, не зная куда себя деть. Некоторые, обессилив, садились на землю.
Если повернуться к площади задом, а к дубу передом, то по правую руку возвышались вырванные с корнем кусты. Дебри были настолько густыми, что сквозь них даже свет не проходил. Растения сгрудились в один большой ком, чем-то похожий на огромное перекати-поле. Этот ком проделал ровную просеку среди засохшей высокой травы и остановился, упёршись в груду поваленных стволов. И в этом исполинском перекати-поле угадывалось движение. Там, внутри тоже были живые люди.
Ну конечно! Полиция в Орешково неубиваемая! Из веток выполз Михалыч. За ним карабкался длинный палочник-богомол Лёха. Следом кувыркалась странная улитка – вся чёрная, чумазая, издающая неприятные звуки, отплёвывающаяся и гнущая маты. Федя. С другого бока перекати-поля высунулась клешня рака, которая, как казалось, хотела хоть что-нибудь схватить, но ей удавалось схватить пока что только воздух. Эта клешня, отдалённо смахивающая на человеческую руку, принадлежала Мише Исеровичу, который выползал и стонал так неприлично, будто сзади у него происходило что-то совершенно непристойное.
Сзади Исеровича действительно оказался Васька. Но Ваське сейчас явно не было никакого дела до всяких там непристойностей. Лицо его было в крови, на лбу – большой порез, и Васька постоянно сплёвывал сгустки крови, при этом сильно кривился от боли.
Все заметили друг друга и сползлись в одно место.
Немного отдышавшись, Михалыч первым подал голос:
– Вс… все живы? То есть, целы? Ну хоть немного целы? А?
– Я руку, кажись, сломал, - откликнулся Лёха. – Не двигается, ноет, зараза. Больно. Жуть.
– А ты? – Михалыч кивнул Ваське.
Тот сплюнул кровь и попытался ответить:
– Я яжик пьи… пьикусиу… кусок откухиу… кокнкик яхыка… у-у-у-у…
Михалыч покачал головой, потом посмотрел на Федю:
– Ну как ты?
– Живой. Спиной…это… как его… ударился сильно. Почки отбил наверно. Ссать теперь буду дальше, чем вижу… Как только хребет не поломал, хрен его знает.
– Ну, главное, что живой.
– Ты сам-то как, Михалыч? – спросил Лёха.
– Нормально. Головой ударился, зуб шатается, выпадет, наверное, щека ноет. А так, ничего, жить буду. А это кто? – Михалыч посмотрел на Мишу.
Миша был настолько измазан в грязи, что лица почти не было видно. Он сидел и пальцами снимал с языка какие-то гадкие комочки непойми чего. Одежда вся изорвана, ноги в одних носках, правая брючина совсем оторвалась, грязь стекала по его телу, как будто его только что окунули в деревенский туалет.