— Знаешь, — наконец заговорил он, — в этой жизни я редко бывал в церкви; как-то так получилось. А вот в предыдущей приходил чаще; всегда старался зайти после службы, когда было мало народа или вообще никого не было. Сядешь где-нибудь в уголке, вот так, как мы сейчас с тобой, и услаждаешься тем, как… намолено. В некоторых церквах это чувствуешь чуть ли ни на физическом уровне. И даже не важно, действующая ли это церковь или бывшая, а ныне музей, где уже лет сто не было не одной службы: так уж там намолили — на века вперёд. И оттого воздух в них как будто какой-то особенный — он словно проникает вовнутрь, наполняя каждую клетку твоего тела. И тогда кажется, что ты становишься чуточку легче и слегка приподнимаешься над землей… А здесь просто замечательно, — после недолгой паузы проговорил он. — Даже лучше, чем я мог пожелать.
Я согласился. Мне тоже стало значительно спокойнее. На некоторое время я даже забыл обо всём произошедшем и, молча, отпустив прочь все мысли, наблюдал за колыхающимся огоньком свечи, стоявшей напротив тусклого, почерневшего лика Спасителя. Давид, заметив мое безмятежное состояние, больше ничего не говорил и, лишь когда я, выйдя из оцепенения, повернулся к нему, похлопал меня по плечу:
— Ну как, тебе уже лучше?
— Да, но…
— Что? — мягко поинтересовался он.
— Мне хотелось бы знать, куда мы идём, — подбирая каждое слово, ответил я. — Просто хотелось бы понимать, зачем… и быть готовым.
Давид понимающе кивнул и, выставив вперёд ладонь в знак того, что я могу не продолжать, поскольку он уже вник в мой вопрос, еле заметно улыбнулся.
— Ты прав. Прежде чем вести тебя куда-то, мне действительно стоило хотя бы немного рассказать тебе о том месте… Итак, это город — город совершенно особенный. Город… душ — я хотел сказать «город мёртвых», но нет: это город живых… Во время моего предыдущего пребывания в этом мире я провел в нём около пяти лет (меня быстро затянуло назад), и это были поистине незабываемые годы, годы полные открытий… Ты хочешь знать «зачем»? Как бы ни банально прозвучал мой ответ, но скажу так: «Для того, чтобы жить. Ведь мы, мёртвые (при этом слове он пальцами нарисовал в воздухе кавычки), тоже имеем на это право, а главное — можем это делать не хуже людей. И я знаю это наверняка, потому что я уже жил здесь, и лучшее тому подтверждение — это то, что я ушёл отсюда другим, ведь тогда мне посчастливилось кое-чего понять и кое-чему научиться и хоть на миллиметр приблизиться к тому, что люди зовут… — неожиданно Давид замолчал и рассеянно посмотрел по сторонам; церковь была пуста.
— А как ты туда попал? — удивлённо пробормотал я. — Как вообще туда попадают?
— Все по-разному. Одни разбиваются за самолётах, а потом их туда приглашают попутчики, — он вновь похлопал меня по плечу и замолчал.
— Ну а ты?
— Это долгая история.
— Ничего, — не унимался я. Мне показалось, что Давид ушёл не только от последнего, но и от моего главного вопроса, и это, честно говоря, меня несколько встревожило. Однако, уловив мои мысли, собеседник повернулся ко мне:
— Пожалуй, это будет хорошей предысторией, — хитро улыбаясь, согласился он. — А оказался я там неслучайно — в жизни вообще ничего не происходит по воле слепого случая… Ну что, готов слушать? — Я кивнул.
Через полминуты, собравшись с мыслями, Давид начал свой рассказ.
В прошлой жизни — не в той, которая закончилась для меня сегодня, а в предыдущей, — я родился и жил в известной тебе стране. Тогда она была ещё больше, и, как и сейчас, её огромные размеры считались её гражданами предметом благородной гордости. Любовь к великим, необъятным просторам они впитывали с самых ранних лет. Уже года в четыре я рассматривал политическую карту мира в красочном детском атласе и восхищался увиденным: мол, сколько земли, сколько у нас земли, и какие оттого мы счастливые! Наконец на фоне этого у меня возник вполне логичный вопрос: а как живут те, у кого земли не так много или даже очень мало — совсем ли им плохо на маленьких, жалких клочочках? Тогда я стал искать, кто же «беднее» всех и нашёл несколько стран, среди которых оказался L. Помню, что, когда я прочитал его название, то буквально опешил; может быть, у меня даже слегка кольнуло в груди. «L., — повторял я, — бедный, бедный L.». Но скоро мне уже почему-то стало казаться, что не такой уж он и бедный и есть в нём что-то такое, что я непременно должен увидеть и, быть может, найти. «Когда-нибудь обязательно туда поеду, и всё увижу, и сразу же всё пойму», — думал я четырёхлетним ребёнком. С тех пор L. стал для меня чем-то вроде цели, но цели, не требующей сиюминутного достижения; я просто знал, что он есть и в нём кроется что-то особенное — то, что мне ещё предстоит разгадать.