До дома мы добрались к обеду, надо сказать, не без труда. Последним, кто нас подвёз, был продавец мороженого: в его фургоне нам пришлось сидеть между двумя здоровыми холодильниками, прямо на полу. В следующие два дня мы никуда не ездили, но много гуляли по городу, а потом я отбыл назад в М.
С Софией, к сожалению, мы больше никогда не виделись, и в L. в той жизни я так и не вернулся. Так что тогда для меня вся эта история закончилась многоточием.
Не удивляйся, что я настолько хорошо помню подробности той поездки и некоторых предшествовавших ей событий. Они действительно глубоко въелись в мою память, хотя с того времени прошло немало лет и я дважды успел умереть и один раз родиться. Я не знаю наверняка, но мне кажется, что есть в нашей жизни — в этой нескончаемой череде смертей и рождений — такие события, такие отрезки, которые становятся частью некоего, пока ещё непостижимого для нас пути и которые поэтому мы едва ли когда-нибудь сможем забыть. Думаю, именно благодаря ним мы и идём, хотя и очень-очень медленно да и непонятно куда. Но идти всё-таки не так страшно, как каждый раз, страдая амнезией, начинать жить с чистого листа.
Когда я умер в тот раз, то, наверное, впервые не испытал удивления. Все дальнейшие годы, после той ночи в L., я жил с мыслью о некоем запредельном прошлом и — что, наверное, важнее — некоем запредельном будущем. С тех пор столица L. сделалась для меня чем-то вроде символа бессмертия — моего бессмертия, которое, к своему счастью, я успел принять — на то у меня оказалось достаточно времени: я умер немолодым.
Когда это произошло, рядом не было никого, кто мог бы подтвердить мне мой «уход»; но я и так ни в чём не сомневался. «Вот этот день и настал, — пришла тогда первая мысль. — Ну и что дальше?» Наверное, как и многие, я, полный нерешительности, сел рядом со своим телом и стал чего-то ждать. Едва ли я наделся, даже в глубине души, что кто-то должен незамедлительно явиться и забрать меня отсюда, только вот почему-то опаздывает. Скорее, я ждал какой-то подсказки собственного разума, хоть какого-то намёка на то, что в таких случаях нужно делать. Но время шло, а я всё так и не знал. И чем дольше я сидел, тем тяжелее мне становилось выносить эту неопределённость, эту пустоту, эту свалившуюся свободу. Думаю, что приди кто-нибудь в тот момент и прикажи мне явиться на свой собственный суд, где меня будут судить по делам моим, я бы с радостью, не мешкая, побежал туда сломя голову. «Ну и что мне от того, что я столько лет мысленно готовился к этому моменту?.. — разозлился тогда я. — Умер бы в полном неведении — сидел бы точно так же, как полный дурак!» Было ужасно обидно; столько лет мне казалось, что я смог заглянуть в замочную скважину закрытой до поры двери и что это чем-то обязательно поможет, — и вот я сидел один и не решался выйти в «больший мир» и, чего греха таить, боялся отойти от своего тела (мало ли что?)… Но гнев, злость на самого себя вдруг заставили меня опомниться.
И тут я решил, что всё это оттого, что мой долгий quest так и не был закончен: я не сумел дойти до конца, а значит… а значит, что-то важное, что-то решающее так и осталось неузнанным, неразгаданным, а без этого чего-то, без конечного ответа всё оказывалось зазря, всё лишалось смысла — и даже оборачивалось против меня, вопрошающего, ведь оставался главный вопрос, который способен полностью парализовать волю: «Ну и что же дальше?» В отличие от человека, который, не имея на него ответа, всё равно будет что-то делать — ради пропитания, жилья, одежды, словом, ради самых насущных потребностей, — душа может оставаться в полном бездействии; и я рисковал, рисковал серьёзно. И тогда я решил вернуться и закончить начатое — нет, «решил» — это неподходящее слово: я ничего не решал, в те минуты я не находил себе места, рыдал (так, как рыдают души) и судорожно цеплялся за воспоминания. И вдруг я кинулся туда (так, как бросаются в пропасть — не думая не единой секунды).
Сначала мне показалось, что всё-таки началось. Помнишь, о чём ты подумал, когда с большой скоростью понёсся к горящему обломку самолёта? А теперь представь мои мысли, учитывая, что я стал двигаться ещё быстрее тебя, гораздо быстрее — настолько быстро, что мне почудилось, что меня начало куда-то затягивать, в какую-то гигантскую трубу. Мимо проносились огромные пласты материи. Конечно, я испугался, испугался ужасно, но, собравшись с силами, заставил себя оставаться в бездействии, просто терпеть, ведь ещё больше страшной «трубы» я боялся возвращения к своему телу и к той жуткой свободе, которую оно олицетворяло. Честно говоря, я был безумно рад этому движению — естественно, в тот момент мне казалось, что оно совершается не по моей воле, а по воле кого-то другого, могущественного существа, того, кто превосходит меня буквально во всём и оттого знает лучше, что мне действительно нужно. Стоит ли говорить, что я рассчитывал увидеть его, как только прибуду в место назначения?