— Факир Магомет-оглы, — пояснил я публике, — говорит, что свинину привык есть с горчицей.
Увы, никто над моей остротой не засмеялся… Чтобы как-то сгладить впечатление, я крикнул униформистам:
— Подайте, пожалуйста, горчицу!
Мне сунули в руки пожарное ведро, но и «горчица» в таком количестве никого не рассмешила, столь велико было общее напряжение!
Доброволец обмазывать себя не разрешил, и на том спасибо — ведро-то было пустым.
А Магомет, видимо соображая, с какого места начинать, начал ходить, примериваясь, вокруг мясника, а я дал знак оркестру, — что еще оставалось? Цирк наполнила барабанная дробь, как при исполнении «смертных» номеров. Всех словно бы зазнобило…
А в боковом проходе клишник, глядя на меня, делал рукой какой-то дергающий жест, значение которого я не понимал.
Наконец Магомет остановился, отступил на несколько шагов, кинулся на мясника и вцепился ему зубами в левое плечо…
Тот покачнулся от боли, затем выпрямился и сильнейшим ударом в челюсть сбил Магомета с ног так, что чалма отлетела в сторону.
Людоед вскочил и с воплем: «Ах ты!» — бросился на пожелавшего быть съеденным. Оба вцепились друг в друга и покатились по манежу.
Клишник продолжал усиленно дергать рукой, а потом запрокинул голову вверх. Наконец-то я понял, побежал за кулисы, кинулся к рубильнику, и цирк погрузился во мрак.
Поднялся такой рев, что купол, казалось, рухнет. Мы, как слепые, засуетились, то и дело натыкаясь друг на друга, а со стороны зрительного зала накатывался грозный вал:
— Жулики!
— Деньги обратно!
— Бей их!
И вдруг меня осенило.
— Тигры!!! — завопил я, испугавшись собственного голоса.
Мигом все стихло, затем вырвался многоголосый вопль, и снова тишина…
Хотя никаких тигров в нашей программе не было, но одна только мысль о том, что они смогли вырваться из клеток, да еще в темноте, очистила кулисы и дала возможность вырваться нам.
Мы вместе с собаками опрометью ринулись к вокзалу и успели втиснуться в вагон, где при виде нас пронзительно заревел ребенок. Мы посмотрели друг на друга, затем на Магомета, и все стало ясно: людоед не успел разгримироваться!..
И тут наше трехдневное напряжение обернулось хохотом — диким, судорожным — из двадцати глоток. Мы задыхались, хрипели, в изнеможении колотили друг друга, стонали, словом — веселились навзрыд и никак не могли остановиться, а собаки нам дружно подвывали. Кое-кто из пассажиров ретировался в соседний вагон, а я растянулся на освободившейся полке и вскоре заснул, причем безо всяких сновидений.
Зато даже теперь нет-нет да приснится, будто стою я на ярко освещенном манеже и спрашиваю публику.
— Есть желающие быть съеденными?
И весь цирк отвечает:
— Есть!
Тогда я вскакиваю с постели и не могу больше заснуть до утра.
АНШЛАГ
Директор одного из наших цирков Афанасьев, возглавив гастролирующую в Риме труппу, время от времени позволял себе вечерние прогулки по городу. Дня на это не хватало.
Афанасьев считал, что есть какая-то неизъяснимая прелесть идти по незнакомому городу, не ведая куда, не зная ни одного итальянского слова, кроме извинения («Скузи, синьор!») да благодарности («Грацие, синьор!»). Он проходил одну улицу за другой, всецело положившись на судьбу.
Кривые римские улочки отнюдь не напоминают Бродвея, на них темно и малолюдно. Лишь одна виа Венета переливается всеми своими огнями до самого утра.
Однажды Афанасьев заблудился. Хотел вернуться той же дорогой, по которой шел вперед, но не обнаружил ее. Тогда решил идти прямо до тех пор, пока не встретит полицейского — должны же они где-нибудь находиться! И только об этом подумал, как попал на сравнительно светлую улицу с довольно оживленным движением. А на полицейского буквально наткнулся.
— Скузи, синьор… — бодро начал Афанасьев и осекся. Благодарить («Грацие, синьор!») было еще рановато, а никакая другая итальянская фраза не приходила на ум, да и откуда ей прийти?!
Тогда он назвал свой отель, и полицейский разразился длиннющей тирадой, из которой Афанасьеву удалось выловить какие-то цифры. Очевидно, ему перечисляли номера автобусов. Афанасьев запротестовал, жестами показав, что намерен добираться пешком. Он считал, что ездить по незнакомому городу, если хочешь с ним познакомиться, — преступно!
Полицейский внимательно оглядел Афанасьева, затем поднес ладонь к щеке и, покачивая головой, вымолвил: