Или вот тоже как-то прозвучало объявление: «Преподавателю физики товарищу Санькову получить на баке у боцмана спасательный инвентарь! Повторяю…»
Можно было и не повторять. Невысокий, щуплый на вид преподаватель вечерней плавучей школы Сергей Сергеевич Саньков выронил от неожиданности сигарету, тут же испуганно поднял ее и торопливо бросил в красную кадушку с водой — предмет любовных забот пожарного помощника.
— Это… почему же только мне? — помаргивая густыми, как у девушки, ресницами, спросил он директора школы Ивана Аристова.
— Другие, стало быть, уже получили, — притворно зевнув, чтобы скрыть улыбку, ответил коллеге Иван.
Саньков, пожав плечами, направился на бак…
Монументально возвышалась над баком, над синевой океанской обтянутая брезентовой робой литая фигура боцмана.
Саньков нерешительно подошел, вопросительно глянул под кусты боцманских бровей.
— Товарищ Саньков? — Боцман старался говорить тихо, возможно, ему казалось — проникновенно, но все равно голос его прослушивался и на мостике, и в узких проходах по обеим сторонам спардека, где притаились моряки.
— Да, да! — поспешил согласиться новичок-преподаватель. — Я Саньков, Сергей Сергеевич.
— Та-ак… Куда приписаны по шлюпочной тревоге, товарищ Саньков? Помните?
— А как же! Лодка номер пять. Гребец.
— Не лодка, а бот, товарищ Саньков. Запомните. Лодочки будете брать на прокат в парке Шевченко. На скумбрийку с вами сходим, живы-здоровы будем, — поучительно рокотал боцман. — А тут, на океанском судне, — бот!
— Хорошо, бот.
— Так-то… Значит, запомнили: гребец, бот номер пять. Получите к сему спасательный инвентарь и распишитесь. — Боцман ткнул коричневым узловатым, как старый корень, пальцем в ведомость, прижатую к днищу бочки гайкой.
Около бочки стояло ведро с темной кашицей, издававшей весьма странный аромат. Рядом покоилась могучая бухта толстого каната. Спасательный инвентарь довершало весло. Боцман его поднял, и тогда я чуть не присвистнул от удивления. Где они отыскали такое длинное — словно с петровской галеры, — до сих пор не знаю!
С не меньшим удивлением уставился на весло и Саньков.
— Зачем же мне… такое большое? — робко спросил он.
— Эх, товарищ преподаватель! — Боцман укоризненно покачал головой. — Об вас же пекусь. Длинное! А ведь как раз из физики нам известно, как большое плечо рычага помогает в работе. На море вы новичок, греблей, по всему видать, не занимались. Вам же легче будет, если что, с длинным-то веслом. Опять же от акул отбиваться… Акул? А вы как думали? Плотвишка в океане не водится.
Саньков вздохнул:
— Куда ж я с ним денусь? Оно в каюту и по диагонали не уложится.
— Продумали! — поспешил успокоить Санькова боцман. — Диагональ вам ни к чему. Вы вот что, товарищ преподаватель… Над входом в свою каюту прибейте пару гвоздиков к переборке, Вася вам выдаст.
Стоявший рядом матрос Василий Синелуков кивнул.
— Прибейте, значит, — продолжал боцман, — и чуток кверху их загните. Коридор длинный — весло-то и уложится. И в каюте никакого стеснения, и весло всегда под рукой. Чуть тревога — вы на себя жилетик спасательный накинули, весло на плечо и к боту номер пять, согласно аварийному расписанию.
Саньков слушал боцмана, а сам, примирясь, должно быть, с веслом, косился на ведро с темной кашей, очень напоминавшей загустевшее сливовое повидло.
Боцман перехватил взгляд Санькова и пояснил!
— А это вам к веслу смазочный материал.
— Смазочный?
— Ну да! Для уменьшения трения. Опять же, чтоб ржавчина не съела.
— Так весло ж деревянное! А уключина? — сразу нашелся боцман. — Вы уж со мной не спорьте, товарищ преподаватель. Вторые вставные зубы на море проедаю. Сами потом, не дай бог случись чего, спасибо мне скажете. Опять же запах! В каюте от него, может, и не парикмахерская приснится, зато акулы его вовсе не терпят!
— Я думаю! — печально согласился Саньков.
— А тут вам и конец про запас. Конец? Ну да! Буксир, значит… — Боцман хлопнул рукавицей по бухте каната. — Допустим, встретило ваш бот судно, хочет взять на буксир, да жалко ихнему боцману, капиталистическому, свой канат на буксировке перетирать. А вы ему в мегафон: «Пардон, мистер или там мусье, а только мы при своем буксире». И тут же кажете ему цельную бухту. Не беспокойтесь, мол, в расход не введем. Совсем другой разговор пойдет. Опять же, если скажем, выпали вы из бота…
— Ладно! — отрешенно махнул рукой Саньков. — Только не донести мне, пожалуй…
— Продумано! — Боцман предостерегающе вскинул ладонь. — Товарищ Синелуков, — повернулся он к матросу. — Поможете товарищу преподавателю доставить спасательный инвентарь!
Синелуков поспешно нагнулся и, крякнув, взвалил себе на плечо бухту каната.
— А вы мне, пожалуйста, подпись учините! — Боцман скинул с ведомости гайку.
Так они и шествовали с бака на корму, где находились каюты преподавателей: впереди — Вася Синелуков, сгибаясь под тяжестью каната, за ним — Саньков с галерным веслом на плече и ведром «смазочного материала» в руке. Замыкал странную процессию оживший монумент боцмана.
То ли кто-то не удержался от смеха, то ли разглядел Саньков улыбки в глазах матросов, а только закралось в его неморяцкую душу сомнение. У трапа, ведущего в глубину спардека, был установлен телефон. Около него- то и запнулся Саньков. Прислонив к переборке весло, набрал номер каюты старпома.
— Алексей Савельевич, вот тут боцман…
Старший помощник капитана был в то утро не в духе и, оборвав объяснения Санькова, потребовал боцмана.
— Тебе что, боцман, делать нечего? — услышал Саньков в телефоне голос старпома. Услышал и поспешил в каюту налегке, бросив на полпути персональный инвентарь и притихшего у телефона боцмана.
А я никак не «покупался»! Почти месяц. Однако…
В самую теплынь умудрился простудиться. Еще накануне крепился, хотя и одолевал с утра раздирающий грудь кашель, а ночью снились сны, явно попахивающие абстрактным искусством — для меня верный признак повышенной температуры. Наш милый доктор Николай Иванович Калиниченко выдал мне биомицин и заставил глотать по две таблетки. Ох уж этот Николай Иванович!..
Я очень стыдился своего простудного заболевания, пока мог, скрывал его от окружающих. Боялся, как бы не сказали: «Вот морячка бог послал!» Но вскоре выяснилось, что это типичное морское явление. У многих китобоев — катар верхних дыхательных путей. И началась эта невеселая кампания с самого капитан-директора. Оказывается — так каждый рейс. Мы довольно быстро втягиваемся в теплый климатический пояс, все рвутся к холодной водице, обожают сквозняки, которых на корабле предостаточно. В общем — доктор спокоен. Меньше, говорит, будете «грехать» после тропиков.
Убедившись в морской типичности своего катара и потому, наверное, быстро почувствовав себя лучше, я сразу приободрился, стал усиленно ухаживать за своим соседом по каюте, радиотехником Дмитрием Дмитриевичем Кузнецовым. С легкой руки «вольных сынов эфира» радистов вся флотилия звала его Дим Димычем, и я, разумеется, не преминул быстро усвоить этот сокращенный вариант. Катар Дим Димыча протекал более болезненно, и доктор зашел к нам в каюту, чтобы вкатить моему соседушке укол. «На всякий случай», — как пояснил доктор. А я «на всякий случай» признался Николаю Ивановичу, что в детстве собирался да так и не вырезал гланды. Доктор неожиданно обрадовался, хлопнул меня по плечу: «Молодец! Пошли…»
Я послушно спустился вслед за Николаем Ивановичем по трапу, но все же на повороте в коридор санчасти решил уточнить:
— Куда пошли-то?
— Пошли — вырежем, — невозмутимо, словно предлагая кружку пива, пояснил Николай Иванович.
Обиженно потирая чуть побаливающее горло, я вернулся в каюту.
— Ничего, Михалыч, — ответил Дим Димыч, выслушав мой удрученный рассказ о хирургической агрессии доктора. — Ничего… Николай Иванович оставил мне тут одну настоечку… Вот начнем с тобой понемножечку принимать, и будет морской порядок… — С этими добрыми словами Дим Димыч уснул.