— Дим Димыч! — прокричал я, включив передатчик. — Нажми короткую! Что-то мы вас не видим.
— Нажимаю. Внимание, «Альбатрос»! Пошла короткая… — Конечно, она (короткий пищащий сигнал) пошла, а только ни я, ни Шаманин ничего не слышали. Да и стрелка радиокомпаса вела себя до неприличия странно. Она то рывком отклонялась до предела вправо, то застывала, как мертвая.
— Алло, «Касатка», алло, «Касатка»! Нажмите короткую! — снова закричал я.
— Да нажимаем уже третий раз! — взревел в наушниках Дим Димыч. — Что вы оглохли на «Альбатросе»? Где вы там?
Если б мы знали, где!.. Я почему-то обозлился и не без ехидства сыронизировал:
— Над Атлантикой!
— Перестаньте, Неверов! — закричала китобаза голосом капитан-директора. — Слушайте внимательно! Даем еще раз пеленг. Сколько у вас осталось горючего?
В ответ я только грустно присвистнул. Стрелка показателя запаса горючего подрагивала у красной черты…
Китобаза нажимала и нажимала «короткую», посылая нам радиопеленг, но мы его не слышали… Радиокомпас отказал.
А тут еще ко всему прочему угодили в снежный заряд. Совсем стало тоскливо. И зло меня взяла. Хотелось ругаться в этой белой крутоверти, из-за которой не было видно ни неба, ни воды. Временами казалось, что летим мы вверх тормашками, и Шаманин наконец-то доказал мне, что петля Нестерова на вертолете вполне возможна…
Временами мы слышали голос Дим Димыча, и звучал он уже не раздраженно, а испуганно, даже моляще:
Алло, «Альбатрос»! «Альбатро-осик»!
И столько было в том «Альбатро-осик» нежности и тревоги, что слезы у меня выступили на глазах, но я постарался ответить спокойно, как и подобает мужчине: слышим хорошо, а вот видим плохо, потому как угодили в снежный заряд…
А Шаманин вдруг запел:
Голос у него хриплый, да еще дрожит от вибрации, словно мы в телеге по булыжной мостовой едем. Но не до смеха мне. Испугался. «Вот, — думаю, — почему его на мертвую петлю тянуло! Чокнулся мой пилот, факт!.. Недаром у него глаза всегда шалые были. Как только этот толстяк невропатолог из «Водздрава» его проглядел?..»
— Ты чего это, Женя? — спрашиваю и не узнаю, своего голоса, такая, в нем жалобность.
— А что?
— Чего распелся-то?.
— Плакать, что ли? Помирать, брат, тоже надо красиво. А то вдруг и спасемся, так стыдно будет, что скулили.
— Чего ж помирать-то? Ведь летим?..
— Летим… Вот не знаю только, куда… И откуда еще бензин берется.
И мне показалось, что никуда мы уже не летим, а просто падаем.
— А, песню эту она хорошо пела!
— Кто?
— Нина… Слышь, а я, как считаешь, ничего парень? Красивый?
«Помидор ты чертов!» — хотелось мне крикнуть, да вдруг подумалось, а может, может… это последние слова, которые я произнесу, а он услышит? И я пробурчал:
— Ничего!.. Парень ты… хоть куда..
— Правда? — Шаманин чуть не подпрыгнул на сиденье. Вертолет качнуло, но он его сразу выровнял. Только все равно мне казалось — летим мы задом наперед.
— Это хорошо, что ты так считаешь, — задумчиво продолжал Шаманин. — Вот жаль, ростом, знаю, не вышел. А это для парня большой минус. А все почему? Война!.. В детстве жрать нечего было… А без каблуков она ничуть и не выше меня.
— Кто? — Опять я перепугался.
— Да Нина!.. Только ведь любой красивой на каблуках походить охота, правда?
— Наверно.
— Точно!.. А потом ведь я ей толком так ничего и не сказал. А Лешка и на гитаре играет, и песенки разные может. Тенор у него. А сам чернявый такой и высокий, черт.
— Какой Лешка? Ты что, бредишь?
— Зачем бредить?.. Лешка — друг мой. В Арктике сейчас. Весной встретимся, если… Знаешь что? Я ведь ей письма все пишу, пишу… И складываю. Ты, если что, с танкером ей не отсылай. Ладно? И радиограмм никаких не надо. У нее третий курс в медине. Трудно!.. А весной вернетесь — сессия позади. Вот тогда и передай письма. Ну и расскажешь… Послушаешь, как она поет.
— Да чего ты себя хоронишь! А ну тебя… Ты давай вертолет веди! Ты… ты еще за меня отвечать будешь!..
— Ладно. Не пугайся так… Обойдется, может. В крайнем случае выплывешь.
— И ты! Вместе поплаваем, если…
«Средь некошеной травы, головой качая…» — опять задребезжал Шаманин, потом коротко вздохнул. — Я, понимаешь… плавать не умею.
— ???
— Факт!.. Только не говори никому, если выкарабкаемся.
— А жилет! Спасательный жилет на тебе!
— Жиле-е-ет… Толку с него! Я в прошлом году упал под Игаркой в таком жилете. Надулся он — и меня головой вниз. Башка под водой, а ноги наверху семафорят. У меня нестандартная центровка. Из-за роста. Хорошо, катер Портовой оказался рядом… Слышь?.. И деньги, что мне начислили, заставь Нину взять. Студентка! Ей пригодятся. Только она гордая до ужаса. А ты заставь! Скажи — последняя воля…
— Да иди ты, знаешь…
И тут ударило ревом нашего мотора, словно вылетели из ушей ватные пробки, по плексигласу кабины слепяще брызнуло солнцем, и я увидел, как ходят под нами волны — мы вывалились из белесой пелены снежного заряда.
— Ой… — Больше я ничего не смог произнести и стер рукавом пот со лба.
Китобаза не обнаруживалась, зато впереди нас покачивался на волнах китобоец. На его белой рубке четко чернела цифра «32».
Сразу стало веселее. Еще на подлете к «Тридцать второму» мы услышали голос капитана:
— Алло, «Альбатрос»! Что вы тут крутитесь, как очумевшие? Базу потеряли? Так она от меня слева сорок… В семи милях. Я сейчас развернусь на нее носом, вы пройдите точно надо мной — и будет вам китобаза. Прием!..
За кормой «Тридцать второго» забурлила вода. Китобоец медленно разворачивался вправо…
Я поблагодарил капитана; Шаманин точно, как по нитке, промчался над мачтами китобойца, и минут через пять мы увидели серый контур потерянной нами китобазы.
Когда надувные баланеты вертолета мягко коснулись палубы «Славы», стрелка бензинометра стойко покоилась на нуле.
Я ступил на палубу совершенно ватными ногами, едва доплелся до кормового кнехта, сел и закурил, даже не сообразив, что это на вертолетной площадке запрещено.
Удивительно тихим и прекрасным казался вокруг меня мир. Безбрежье океана уже не удручало своей серой монотонностью. Чуть подсвеченная солнцем вода обнаруживала немыслимое многоцветье. Равномерно и могуче вздыхала машина в глубине китобазы, ласково шелестела волна за бортом…
Из задумчивости, может быть, полусна, меня вывели нетерпеливые руки молодого биолога, научного сотрудника флотилии. Он теребил меня за полу спасательного жилета.
— Ну чего тебе?
— Снимай. Теперь я полечу с Шаманиным. На ваших китов «Двадцать девятый» вышел. Киты не наши. Брать нельзя, а сфотографировать надо. Редкая порода!
— Никуда он не полетит! — вдруг закричал я на оторопевшего биолога. — Сам лети!.. За своими дурацкими китами!..
— Ты чего, Михалыч? — Со стремянки, приставленной к вертолетной кабине, на меня оглянулся Дим Димыч. А я ведь и не заметил, как он пришел. Потом Дим Димыч мне рассказал, что он даже подходил ко мне, спрашивал, как слетали. А я вроде бы посмотрел сквозь него и только.
Так и не снявший шлемофона Шаманин тряхнул меня за плечо.
— Успокойся! Держался, держался молодцом и… надо лететь. Это ж моя работа, чудик!.. Вот сейчас Дим Димыч отремонтирует радиокомпас, зальем горючего — и контакт!
Техник вертолета уже подтаскивал заправочный шланг.