— Приготовиться! — на весь пляж закричал режиссер.
Жилкин схватил ассистентскую хлопушку.
— Раздевайтесь, папаша. Быстренько!..
Дублер кряхтел, но раздевался шустро. Когда он, еще раз крякнув, сдернул штопаную тельняшку, над пляжем повис душераздирающий вопль режиссера. На дедовской спине не было живого сантиметра, не украшенного татуировкой. Синяя русалка, кокетливо изгибая хвост, поднимала бокал, наполненный чернилами для авторучки. Обнажали клыкастые пасти всевозможные драконы, летели к синему солнцу синие фрегаты, и над этим сингапурским великолепием прочитывался еще с ятями начертанный лозунг: «Не любите, девки, моря!»
Первым дар речи обрел режиссер:
— Гримера-а!.. Гримера немедленно!
Стылые пальцы гримера забивали кремовым «тоном» синюю русалку и щекотали деда. Он ежился и похихикивал:
— Приготовиться!.. — вновь прогремела над пляжем команда режиссера.
Жилкин подтолкнул покачнувшегося дублера в зашпаклеванную спину.
К ледяной кромке дед шел словно по битому стеклу, скорчив пальцы, встряхивая ступнями.
— Мотор!..
Дед вошел в воду по щиколотки и остановился, зябко потирая острые колени.
— Вперед! — завопил режиссер.
Дед взмахнул руками и шагнул еще раз.
— Та-ак. Хорошо-о, хорошо-о! — подбадривал режиссер. — Теперь ныряйте!
Дед поднял руки и вдруг, обернувшись бородатым лицом, игриво взвизгнул:
— Холодная, собака! — и нырнул…
Сто-оп! — застонал режиссер и, обхватив голову руками, пошатываясь пошел к «Волге».
Дед вынырнул, шумно фыркнул и рванул к берегу.
В шесть рук дублера растерли, быстро одели. Одним глотком он прикончил остатки горилки и сунул в рот папироску не тем концом.
Режиссер махнул рукой.
— Отвезите его домой, Жилкин.
Но в машину дед сесть не пожелал.
По двумстам ступенькам отрадинского спуска ассистент Жилкин тащил несостоявшегося дублера на своих плечах. Из ворот тихого дворика приморской улицы Жилкин вылетел пулей. И все равно долго слышал летевшие ему вслед хлесткие проклятия дедовой бабки.
Зато на студии режиссер встретил Жилкина улыбкой заговорщика.
— Все найдено, Сеня! Главное, чтобы не затухала творческая мысль. Наш герой… обнаруживает в пустыне нефть; Готовьтесь к экспедиции в Каракум!..
И тут ребят прорвало. Вспомнил и боцман еще не рассказанную им историю, а потом Эдик Логвин. И уже не разобрать было — от взрывов смеха или под ударами волны так часто вздрагивает бортовая переборка кают-компании.
…Я проснулся от резкого чувства тревоги.
Круглый блик от иллюминатора бледнел на потолке каюты устойчивым, чуть подрагивающим пятном. Четко я мерно, без надрывного завывания, постукивали дизеля: диль-диль-дили, диль-диль-дили… И тогда я понял: кончился шторм.
Через несколько минут я был на мостике. Пожалуй, только сам Василий Федорович Туз да боцман, чей аварийный запас «травли» я вчера пополнил несколькими историями, взглянули на меня приветливо. Для остальных, — а на мостике тщетно всматривались в горизонт человек десять — я оставался корреспондентом, при котором замок, правда, не утопили, но смазали по киту, а потом «влезли в шторм».
Я поеживался и от пронизывающего ветра, и от недобрых, так мне казалось, взглядов. И тут на мое счастье матрос Потехин, не переставая грызть яблоко, как-то очень просто, с ноткой недоверия к самому себе сказал:
— Слева фонтан!..
Одиннадцать голов дернулось влево. Точно! Белый пушистый султан кашалотового фонтана взлетел над серыми складками волн, рассыпался в воздухе дрожащим дымком-облачком.
— Лево на борт! — весело скомандовал Туз и, тряхнув жестяной коробкой монпасье, протянул конфеты Потехину. — Таков капитанский приз за обнаруженный фонтан.
Потом Туз протянул коробку мне.
— А мне-то за что?
Туз пожал плечами, подмигнул.
— Аванс!.. И потом… уговорить шторм — это тоже важно! Ой как важно!
Звенели прерывистые звонки — сигнал охоты. Хлопая рукавицами, шел к пушке одетый в тяжелые доспехи, похожий на космонавта гарпунер.
Слетела с людей недавняя нахохленность. В глазах разгорался холодный огонек азарта.
Туз положил тяжелую руку на рукоять машинного телеграфа, и дизеля запели еще веселее.
Все ближе и ближе вспыхивали белые столбики фонтанов.
— Неудачи кончились. Начиналась промысловая работа. Я должен был обязательно разглядеть в ней удачу. Чтобы потом рассказать другим экипажам, как ее поймать в серых и порой, казалось, совершенно обезжизненных просторах неласкового океана.
Гремит выстрел…
ДВЕ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА
— В гробу я видел эту Антарктику, понял?..
Я, киваю. Чего ж не понять? Десять рейсов человек сделал. Из них шесть капитаном китобойца. Десять лет подряд. В октябре уходит, в июне приходит… Тут три рейса сделал и то сам не понимаю, как выдержал! Десять рейсов! М-да…
— Ты огурчиков, огурчиков положи! Они, брат, только сейчас и вкусные, как на берег ступил. А пр-ропади Она пропадом, твоя Антарктика!.. Век бы ее не видеть!
Я накладываю на свою тарелку огурчики и киваю.
— Главное ведь что? Никакой тебе фактически мореходной практики! Вышли: Босфор — Дарданеллы — Средиземное… Гибралтар прошли, а там вниз по двадцатому меридиану — фьюить! Чеши до самой Антарктиды, не заблудишься! Это, я тебя спрашиваю, капитанское плавание? Да еще этак год-два поплавай — и тебе в пароходстве баржи не доверят!.. И правы будут. Тоже мне капитан! Ходит все время в окружении двух десятков китобойцев! В стаде. Словно кашалот какой!.. Ты… Печень, печень ложи себе! Китовая! Витамин «А» — витамин молодости! Хотя ты, правда, и не старый, а все равно положи. Для профилактики. Тебе эти три рейса по восемь месяцев еще тоже боком могут выйти. Понял?
Я накладываю на тарелку печень и опять же киваю.
— Восемь месяцев! — Он взмахивает руками — в левой вилка, в правой нож. — Три рейса, считай, уже двадцать четыре месяца. Три рейса — два года жизни долой! А у меня что их, несколько жизней, что ли? У меня одна жизнь! Ты… пирожка возьми! Лена их ох как печет! Веришь — в рейсе снятся, бывает! У меня одна жизнь, понял?
Я беру кусок сочного янтарного на цвет пирога и киваю.
— Ну бывает, бывает в пароходстве — долгий рейс. Не без этого. Бывает и там, как уйдут на полгода… Только в таком, значит, рейсе за полгода весь белый свет посмотрят. В сорока портах побывают. Тут тебе и свежие впечатления, и встречи с интересными людьми. Взять кинокамеру, такой фильм накрутить можно — «Клуб кинопутешественников» с руками и ногами оторвет. Опять же нет-нет, да и земля под твоей ногой. Хоть чужая, а твердая. Не все на палубе кренделя выписываешь. Можешь и по земле, как человек, пройтись. Не прыгая поминутно, как орангутанг какой…
А штормы бесконечные? Веришь ли, когда вдруг штиль — так я уж и спать в каюте не могу. Ей-ей!.. Все кажется — не так что-то! Чего-то, понимаешь ли, не хватает. И тревога на душе от этого. Мозги уже бултыхаться привыкли, и когда вдруг заштилит, вроде и соображаешь хуже. Хоть боцмана проси, чтоб взболтнул тебя, как микстуру какую… А китов этих попробуй разы- щи! Ты… Тоником, тоником запей! Очень даже освежает. Это ж сок хинного дерева! Нет в Антарктике китов! Понял?
Я глотнул тоника и согласно кивнул.
— А когда китов нет, что с народом делается? Мрачнеет народ. И на капитана зверем смотрит. Словно он, капитан, какую молитву знает, чтобы китов приманить. И то — понять людей можно. Не на айсберги любоваться к черту на кулички пришли! К тому же опять продолжительность рейса. Что такое китобоец — сам знаешь. Пятьдесят метров в длину, пять с небольшим в ширину… И на такой территории на восемь месяцев тридцать два гаврика. Носом к носу. Ну, в первый месяц рассказаны все анекдоты, во второй поведаны самые сокровенные мысли и душевные истории, а на третий месяц вроде и говорить не о чем. И кое-кто, ежели бескитье затянулось, начинает рычать. Кончилась у него всякая задушевность! Не хватило на рейс. И деться от него людям некуда. За борт не шагнешь. Сам понимаешь — семь тысяч метров глубина!.. А ты — капитан, ты рычать не моги, а давай работай с зарычавшим товарищем. Потому как замполита на китобойце нет. Вот и танцуешь вокруг матроса, про космонавтов ему, подлецу, рассказываешь и приводишь разные исторические примеры. А он, шельмец, сам все знает. Грамотный он вполне и в глубине души даже сознательный, а просто у него нервы не выдержали от этого серого безмолвия вокруг и вынужденного безделья.