Александр Алексеевич сразу стал прощаться. Нет, не потому, что я пришел. Судя по столу, заваленному испещренными листками, он и Екатерина много поработали. Александр Алексеевич раскрыл огромный потрепанный портфель и смахнул в него листки. Именно смахнул, как сор. Один листок он забыл.
Устало улыбаясь, потирая тонкими белыми пальцами виски, Екатерина взглядом подсказала ему это. Он кивнул, схватил забытый лист и, почти скомкав его, швырнул в черный портфельный зев.
Екатерина проводила Александра Алексеевича до дверей. Вернулась и с улыбкой прислушалась к быстро простучавшим по лестнице шагам. Рассмеялась.
— Побёг, сердечный!.. Уверена — ни черта он не ляжет спать.
— Спать? — Я взглянул на часы.
— Мы с ним всю ночь работали.
— Ну и… успешно?
— Не-а! — Екатерина тряхнула головой, беззвучно рассмеялась. — Не туда нас понесло! Ошибка где-то в самом начале.
— Чего ж тут радостного?
Екатерина пожала плечами, взглянула на меня с короткой усмешкой. Потом достала из-за книги на полке две запыленные иссохшие сигареты.
— Последний энзе!
Я протянул ей свою пачку.
Закурив, с некоторым удовольствием отметил, что портрет Юрия красуется на прежнем месте. Почему-то я ждал и боялся, что разрыв начнется с этой, екатерининской стороны.
— А где Ирина?
— О! У нее сегодня ответственный день. Она на собеседовании у нашего проректора. Будет поступать! Пока, наверное, на вечерний.
— Вот как! В отряде физиков прибыло?
— Возможно, прибудет.
— Что ж… С таким неутомимым вербовщиком…
Екатерина махнула рукой: не то дым отогнала, не то мою реплику.
— Не я вербую! Жизнь сама.
— Но ведь Ирина была актрисой.
— Она слишком умна для этого.
Я вскипел:
— Что ж, одним дуракам в искусстве…
Екатерина так сморщилась, словно у нее потянули сразу три больных зуба, и я замолчал.
— Надеюсь, ты мне не станешь цитировать вирши насчет физиков, лириков?
— А что? Пожалуй, в данном случае — вполне уместно…
— А! Бред неудачников! — Екатерина снова махнула рудой.
— Неудачников»! — Я откровенно злился и совсем по-мальчишески передразнил ее.
— Ладно, не придирайся… Устала я просто.
— Извини… Я сейчас уйду.
— Сиди! — Екатерина закусила губу, посмотрела за окно. Акация давно облетела, подрагивала за окном черными корявыми ветвями.
— Не от работы я устала, — Екатерина вздохнула. — Смертельно устала… от демагогии.
— Чьей?
— Твоей, Юркиной…
— Юркиной?
— Да! И он туда же… Какая-то повальная демагогия! Надо работать, а все кинулись философствовать.
— Одно другому не помеха.
— Нет, помеха! — Екатерина сердито стукнула кулачком по столу, поднялась, быстро прошла в угол комнаты. Там она повернулась, прислонилась к полке книжного стеллажа и посмотрела на меня с неожиданной надеждой.
— Вот ты удивился, когда я радовалась сегодняшней неудаче с Александром Алексеевичем. А-знаешь, чему я радовалась?.. Еще одна тропинка проверена. Одна из тысячи! Но мы уже по ней не пойдем. Люди уже по ней не пойдут. Потому что она — в никуда. Понимаешь? А сколько их, еще черных тропинок! Сколько надо людей для разведок? Умных, талантливых людей. А Юрий Михайлович Середа, у которого на втором курсе одни пятерки были, видите ли, в седьмой раз идет а Антарктику, став на тридцать втором году жизни аж капитаном китобойца!
— Это не так мало!
— Согласна! Но не для него. Слушай! Ведь ты обязан быть немного психологом. Ну какой из Юрия капитан? Вот Кронов — капитан.
— Почему люди должны довольствоваться только Кроновыми?..
— Потому что это сегодня роскошь — капитан-философ на китобойце.
— А завтра?
— И завтра роскошь! Философия на этой китобойце ни к чему. В трудную минуту она только мешает!
И тут вошла Ирина. За спором мы не услышали, как она открывала дверь, как шла коридором. Ирина остановилась у самого порога, смущенная и Счастливая.
— Ну? — Екатерина повернулась к ней, раскрыла руки для объятий.
— Катя, не сердись только… — Ирина опустила глаза и выпалила: — Я пошла на пробу… В общем, меня, кажется, взяли в театр.
— В какой театр?
— Русский драматический.
Руки Екатерины упали.
— Ты сердишься?.. Почему?..
Я поспешил поздравить Ирину и довольно резво выскользнул из дома Середы. По-моему, я это сделал очень вовремя.
1. «…Твоя Ирина — молодец! Просто удивительно, как она из такой маленькой, дурацки написанной роли сумела выжать человеческий образ! Я на глазах удивленных премьерш преподнес ей цветы — оранжерейные, других не было — у нас зима в этом году взаправдашняя. И проводил домой. По дороге мы с ней решали «сто тысяч почему». Только о самом главном я ее не спросил: почему она любит тебя, а не меня, к примеру… Ладно! Не кипятись. Ведь я же не спросил! И вовсе не потому, что вспомнил о твоих кулаках. Просто это одно из немногих «почему», на которое нет ответа.
А письмо твое — ничего. Спасибо. Пахнет от него человечинкой. Вот ты и об Ирине беспокоишься, и о Юре. Это сдвиг. А правда ведь приятно побеспокоиться о другом? Продолжай так держать, Кронов. Ирине теперь дадут большую роль в новом спектакле «Сто четыре страницы про любовь». Насколько я понял — пьеса эта о мужском эгоизме. Учти!..
У Екатерины Великой был. Разговор пока не получился. А в общем-то Юрке, пожалуй, ничего не угрожает, кроме обязательного присутствия на банкете по случаю успешной защиты диссертации его мужественной супругой.
«Привет!..»
(Из письма в Антарктику. К/с «Стремительный», капитану Кронову Н. Н. Послано с танкером «Херсон»).
«…Вот какой у меня к Вам, может быть, несколько странный вопрос, дорогой Иван Аверьянович. Но Вы уж, пожалуйста, от него не уклоняйтесь. Мне просто необходимо знать Ваше мнение. Я тут поспорил с одним человеком о целесообразности Юрия на капитанском мостике китобойца. И уж очень мне хочется выиграть спор!..»
(Из письма в Антарктику. К/с «Безупречный», гарпунеру Потанину И. А. Послано с тем же танкером).
2. Аверьяныч, а точнее Иван Аверьянович Потанин, гарпунер «Безупречного», — личность на флотилии знаменитая. Можно даже сказать — легендарная.
Отвоевав все четыре года в морской пехоте, Аверьяныч прошелся, звеня орденами и медалями, по Красной площади на параде Победы и вернулся в родную Збурьевку. Здесь, над тихими водами Днепра, хорошо думалось и о пережитом, и о грядущем… Но немного рассветов встретил уже поседевший Аверьяныч над Днепром. Пришел в райком партии. Разговорился с секретарем.
— Ты что до войны-то делал?
— Рыбачил.
— Так… А на войне?
— Воевал.
— Кем?
— Командиром отделения, потом взводом командовал.
— Ну, а морская специальность у тебя есть?
— Пока не потопили эсминец, был комендором.
— О! — Секретарь даже «привстал, но тут же потупился, посмотрел на Аверьяныча с какой-то стыдливой грустью.
— Ну, неволить тебя, конечно, не станем… Четыре года на войне, детишки растут и все такое… Вполне заслужил ты спокойную жизнь. Можем и у нас предложить работенку. Но тут вот какое дело: собираются наши идти бить китов.
— Китов? — теперь привстал Аверьяныч.
— Именно! Ты подумай. Заодно Англию посмотришь. Шекспир! Родина футбола и вообще…
— Ну да!.. Англии мне только и не хватало!
— Ну! — секретарь развел руками. — Решай сам!
Через неделю Аверьяныч, однако, выехал в Ленинград, а оттуда морем пошел с группой будущих китобоев в английский порт Ливерпуль, где готовилась к первому походу в Антарктику наша китобойная флотилия.
3. «Мечи булатны остры у варягов!..»- Они, вернее, их потомки — норвежские китобои — вышли тогда в первый рейс «Отваги» вместе с нашими моряками. Но странно многие из них вели себя. Таили учителя от жадных до дела учеников китобойную премудрость, а к пушке гарпунной и вовсе не подпускали. Видно, надеялись норвежцы затянуть обучение не на один год, благо платили, и щедро.