Я вспомню, как мы пойдем за фантомом, как он остановится у крайних боковых мест, недалеко от двери, ведущей в тамбур. Плеснет отвратительную кашу из ведра на пол и уставится в заваленное снегом окно. Мы проследим за его взглядом и увидим, что толстое стекло разбито, и в белом слежавшемся снегу черным овалом зияет дыра.
— Как ты и хотел, — скажет мужчина. — Забери это, и, когда настанет час — отведи от нас свой взгляд.
Из темного зева будет тянуть прохладой и гнильцой. И вскоре мы увидим, как осыпается снег, как белые сыпучие струйки сбегают из дыры в вагон. И мы поймем, что тот, кого призывал человек, откликнулся и ползет к нему по узкому чреву тоннеля.
В ужасе я приготовлюсь увидеть чудовище, но троллейбус дернется, и на несколько секунд меня вышвырнет из холодных видений.
— Что это?!
Я обернусь на детский крик, но снова увижу вместо залитого солнцем троллейбуса серый вагон. И Шерлока, который будет пятиться по проходу, крича Женьке, чтобы тот стрелял. Я опущу взгляд и замечу под нижней полкой копошащуюся бесформенную тварь. Она будет шевелиться, пытаясь выбраться, и в белой ворочающейся массе я разгляжу отекшую руку с посиневшими ногтями.
СТУДЕНИСТЫЕ пальцы ухватятся за край полки, выталкивая тяжелое тело к проходу, и я закричу Женьке:
— Почему ты не стреляешь, стреляй в нее, убей ее, убей!!!
Но вместо сверкнувшего дула увижу, как он опускает нацеленный на тварь пистолет.
— Что ты делаешь?! — вскрикнет Шерлок, а Женька испуганно посмотрит на меня. И скажет.
— Это Жижа… посмотрите…
— Что ты?.. — я осекусь, увидев торчащую ногу в знакомом ботинке. И уродливое чудовище вмиг превратится в ворох белых простыней, под которыми обессилено будет ворочаться наш друг.
— Жижа… — с улыбкой выдохнет Шерлок, но никто из нас не осмелится к нему подойти.
— Жижа, это ты? — спросит Женька, не убирая пистолета. Масса простыней зашевелится, заставив нас отступить.
И тогда Женька подберет с пола длинный железный прут и осторожно ткнет им в шевелящийся кокон. А потом приподнимет одну из простыней, и мы увидим одутловатое, посиневшее лицо. Оно будет принадлежать Жиже, но все равно покажется подделкой. Вылепленной из воска маской, потекшей в душной мастерской. Набрякшие веки, отекшие, словно съехавшие вниз щеки, и раскрытый рот.
— Он… мертвый? — прошепчу я. — Но как же тогда?..
И, не дожидаясь, пока я закончу, Женька отбросит в сторону простыню. В ужасе я прижму ладонь ко рту и отвернусь. Все тело Жижи — девчачьи сиськи, толстый живот, шматки сала, свисающие над подмышками — будет превращено в черную стрекочущую массу.
— Господи… — взмолится Шерлок, борясь с тошнотой, — убери это, пожалуйста…
Но ведь я видел. Не только, как шевелились под простынями размножившиеся в жаре личинки и жуки. Я видел Жижину руку и то, как он слепо хватался ею за край полки, пытаясь выбраться… Я оглянусь на друзей, пытаясь понять, видели ли они то же самое, но не успею рассмотреть правды.
— Шерлок, — окликнет друга Женька, — скажи мне, как ботинок Жижи в ржавой пыли мог оказаться за километр отсюда, в городском парке?
— Что? — переспросит Шерлок. — Я не понимаю, при чем здесь ботинок…
— При том, что это…
Он не успеет сказать — «ловушка». Его прервет скрип открывающегося железного люка в полу. Мы обернемся и увидим, как из отсека для хранения грязного белья выползает какая-то тварь. Ее худое, болезненно-бледное тело с торчащими ребрами и впалым животом, по-паучьи выпрастывая длинные ноги, выберется из люка. Хватаясь белыми тощими руками за привинченные к полкам поручни, вскарабкается к потолку. А вытянутая голова с черными бусинами глаз и алым ртом, похожим на порез, склонится набок, словно прислушиваясь. А потом уставится на нас.
Хватит ли мне смелости вспомнить, что было дальше? Ведь даже спустя пятьдесят лет эта ужасная паукообразная тварь вызовет во мне нечеловеческий страх. Я уверен: в нагретом июлем троллейбусе мне захочется сползти на пол и забиться под сидение. Уверен, потому что однажды, одиннадцатилетним, испытывал схожее желание.
— Тебе придется с ним встретиться, — заметив мой испуг, скажет Женька. — Вагон стоит все там же, на запасных путях. Все это время, пока ты старался забыть, пока открещивался от нас и от того, что было, этот ржавый плацкарт, как ненасытный рот, пожирал людей…
Пятьдесят лет. Он стоит все там же, никем не тронутый, не облюбованный ни наркоманами, ни бомжами — уродливое, неприкасаемое божество из темных языческих времен.