Чем больше вчитывался Лэнг в поэму, тем сильнее им овладевала ярость: сомнений не было, поэт имел в виду таких ренегатов, как он.
Из соседней комнаты доносилась музыка: Энн играла этюд Шопена. Лэнг остановился на строках, которые больше всего раздражали его:
А Блау? Именно так он и поступил? Ничего подобного! Он юлил и вилял, не желая, подобно Трамбо и остальным, сказать «да» или «нет». Надо будет сегодня упомянуть об этом в радиовыступлении, — решил Лэнг. — Я скажу:
«По моему мнению, откровенное и мужественное призвание Винсента Шиэна нужно рассматривать в свете обстановки, сложившейся вокруг сценаристов и режиссеров Голливуда, которые в прошлом месяце были привлечены в Вашингтоне к судебной ответственности за неуважение конгресса, но не признали себя виновными. Конечно, я не берусь оценивать поведение лиц, обвиненных в каких-либо преступлениях. Это дело наших судов, которые предоставляют любому обвиняемому, независимо от его положения, все необходимые для защиты права. Но мне кажется, что выдающиеся голливудские деятели оказали своим собратьям по искусству медвежью услугу…»
Лэнг распахнул дверь кабинета, и Энн сразу перестала играть, хотя и не обернулась. «Ага! — подумал Лэнг. — Вот кто подложил мне журнал! Мы хотим кататься как сыр в масле и в то же время разыгрывать святую!..»
Он сделал несколько шагов и остановился, уставившись на ее затылок. Он и не замечал, что шея у нее стала толще. Что ж! Хорошо живется! Он решил стоять до тех пор, пока она не повернется, — хоть час, хоть два, хоть три. Она ведь слышала, что он вошел в комнату.
— Уже кончил? — спросила Энн, по-прежнему не глядя на него.
— Еще не начинал.
— Пегги ушла?
— Я отправил ее домой.
Только теперь Энн повернулась к нему и поднялась.
— У тебя с ней роман, Фрэнк?
— Нет.
Она взглянула на мужа с явным недоверием.
— Ты не веришь?
— Сколько у тебя было амурных делишек!
— Да, но я рассказывал тебе о них.
— До некоторых я сама должна была докапываться. Об одном ты проговорился, когда болел белой горячкой. — Лэнг промолчал. — Тебе не кажется, что ты уже достаточно помучил меня?
— Ну, прямо как в театре! — воскликнул Лэнг. — Чем же я тебя мучил?
— Своими бесконечными любовными историями. Постоянной ложью (я же вижу, что и сейчас ты лжешь). Да и мало ли еще чем!
— Это ты подсунула мне журнал?
Энн озадаченно посмотрела на него.
— Журнал?
— Поэму Дальтона Трамбо?
— Я читала ее вчера вечером, когда тебя не было дома.
— И ты, конечно, подумала: «Вот было бы хорошо, если бы он прочитал ее»?
— Она тебе понравилась?
— Не притворяйся! Ты не ответила на мой вопрос.
— А ты на мой.
— О чем?
— О Пегги.
— Я же сказал, что между нами ничего нет.
— Да, ты сказал. — Энн отвернулась. Он подошел и схватил ее за руку.
— Ты подложила журнал, чтобы я прочитал эту ерунду?
— По-твоему, это ерунда?
— Отвечай! — закричал он, сжав ее руку с такой силой, что Энн сморщилась от боли.
— Пусти меня, Фрэнк, — тихо попросила она.
В кабинете зазвонил телефон. Выпустив руку жены, Лэнг через плечо бросил:
— Я поговорю с тобой потом… Лэнг слушает, — сказал он в трубку.
Звонил тот следователь комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, который говорил с южным акцентом.
— Я хотел бы повидать вас, мистер Лэнг.
— Когда?
— Как можно скорее. Срочное дело.
— Что случилось?
— Я бы предпочел не говорить об этом по телефону, сэр.
— Я готовлюсь к выступлению по радио сегодня вечером. Нельзя ли подождать?
— До завтрашнего утра?
— Прекрасно. Вы придете ко мне?
— Если вам удобно, сэр.
— В одиннадцать часов, — сказал Лэнг и не стал ждать, пока на другом конце провода ответят «спасибо».
Он возвратился в гостиную, но Энн там уже не было. Лэнг заглянул в ее спальню. Гардероб был раскрыт, и в нем не оказалось ее любимого мехового жакета.
«Стерва! — подумал он. — Хочет кататься как сыр в масле и в то же время корчит из себя святую».
7. 11 февраля 1948 года