Оставшись один, Лэнг приналег на коньяк, с удивлением спрашивая себя, почему до сих пор нет Пегги (было уже около шести часов). Затем он подумал, что на повторном допросе Биллингсу удалось в значительной мере сгладить неприятное впечатление от всей этой истории с дневником, придав ей патриотическую окраску. А вообще-то этот еврей-адвокат прав. Как это он сказал? Ах да: «Патриотизм — последняя ставка подлеца»…
Слово «еврей», промелькнувшее у него в голове, неожиданно заставило Лэнга задуматься. Он остановился посреди комнаты. «Но ведь я не антисемит, не так ли? У меня и в мыслях никогда не было ничего подобного с тех пор, как я в двадцатилетием возрасте отказался от католицизма. Никогда я не верил, что евреи или даже негры менее полноценны, чем все остальные. Слишком много мне пришлось путешествовать, слишком много встречать людей, чтобы верить в подобную ерунду. Тогда почему же это слово пришло мне в голову? (Вот уж Блау сумел бы мне ответить!)»
Зазвонил телефон. Лэнг опустился в кресло и взял трубку.
Мужской голос спросил:
— Лэнг?
— Да.
— Почему ты не убираешься в Россию, еврейский ублюдок?
— О чем это вы, черт подери?
— Я был на суде, — продолжал голос. — Я слышал твои показания. Я с первого взгляда распознаю в человеке коммуниста. Рано или поздно мы отделаемся от людей вроде тебя…
Лэнг повесил трубку и налил новую рюмку вина. Телефон вновь зазвонил; он не хотел отвечать, но вдруг передумал, решив, как следует отчитать назойливого дурака. На ум ему пришла когда-то виденная карикатура: получив удар дубинкой, ни в чем не повинный человек кричит полицейскому: «Но ведь я антикоммунист!», на что полицейский, награждая потерпевшего новым ударом, отвечает: «А мне наплевать, к какому сорту коммунистов ты относишься».
Он поднял трубку и со злостью сказал:
— Лэнг!
— Смирение отводит от человека гнев божий, Фрэнсис, — послышался в трубке чей-то мягкий голос.
— Кто говорит?
— Ваш тезка, — продолжал голос, — Линч Фрэнсис Ксавьер.
Лэнг на мгновение растерялся.
— Простите меня, отец, — сказал наконец он.
— Для других я монсеньер, — усмехнувшись, ответил Линч. — Но вы можете называть меня отцом, если хотите.
— Как давно я не видел вас, — проговорил Лэнг.
— Да, действительно давно. Но я-то видел вас сегодня.
— В суде?
— Я был там и хочу выразить вам свою признательность и восхищение.
— Бог ты мой, за что же? — удивился Лэнг.
— Вы нанесли могучий удар врагам свободы. Впрочем, ничего иного я и не ожидал от вас. Но вы, кажется, забыли вторую заповедь?
Лэнг почувствовал, что начинает пьянеть, и стал несколько развязнее.
— Я позабыл уже все заповеди, — ответил он. — Я не верю в бога и произношу его имя всуе, я не чту воскресенье, не почитаю отца и мать…
— Перестаньте! — спокойно остановил его Линч. — Я не верю ни одному вашему слову, Фрэнсис. Ваша истинная натура проявилась сегодня на суде.
— Каким образом?
— Она проявилась в том, что вы сказали. В том, как вы держались. Я, как и вы, уверен, что этот суд — ваша Голгофа. Я молился за вас, Фрэнсис. Вас будут проклинать за сегодняшние показания. Газеты постараются облить вас грязью; те, кто не понимает вас, не остановятся перед самыми дикими наветами.
— Но вы-то понимаете меня?
— Верующий всегда поймет вас, Фрэнсис, — ответил Линч.
Лэнг отпил из рюмки и сказал:
— Похоже, отец, что вы забыли восьмую заповедь.
— Но ведь вы же не лжесвидетельствовали!
— В таком случае вы ничего не знаете, монсеньер.
— То, что кажется правдой, Фрэнсис, очень часто оказывается ложью, и наоборот.
— Чушь! — воскликнул Лэнг.
— Я прощаю вас. Почему бы нам как-нибудь не пообедать вместе?
— Я не достоин коснуться даже края вашей сутаны, — ответил Лэнг с внезапно навернувшимися на глаза слезами. — Я занимаюсь блудом, домогаюсь жены ближнего, краду и убиваю…
— Вы расстроены, Фрэнсис, — услышал он бесстрастный голос. — Вы страдаете.
— Вы слишком высокого мнения обо мне.
— Я знаю, на что вы способны. Вы по-прежнему талантливый человек. Вы можете писать, как ангел, хотя ваше перо слишком долго направляла рука дьявола. — Линч помолчал и добавил — Приходите ко мне обедать, Фрэнсис.
— Я подумаю.
— Только не слишком долго.
— Постараюсь.
— Я буду ждать вас и молиться, — сказал монсеньер Линч и, прежде чем Зэв успел попрощаться с ним, повесил трубку. Это задело Лэнга; он любил класть трубку первый и терпеть не мог, когда кто-нибудь опережал его.