— Найм раба стоит самое меньшее два асса в день, и это если у нашего старосты, который всё понимает и лишнего не запросит, — жаловалась на жизнь римлянка, — Но ведь это же тупая, ленивая, неумелая и бессовестная орясина, за которой глаз, да глаз нужен. А как его за нерадивость накажешь, когда он — чужой? А сынок старосты — из молодых, да ранний. Ты только представь себе, что он мне предложил! Что за рабом присмотрит и работать его заставит, если я за это…. ну, с ним… понимаешь? Ну не подлец ли! Молокосос ведь ещё прыщавый, до совершеннолетия ещё два года, и мне, честной порядочной вдове — ТАКОЕ предлагать! Рабыня у них, видите ли, старая и толстая, и ему не нравится, а на шлюху отец ему денег не даёт, а тут я в безвыходном положении, и меня, значит, можно грязно домогаться! Ну не мерзавец ли! Послала я его к воронам и сказала, что если их рабыня для него стара, так среди отцовских коз и свиней наверняка помоложе какая-нибудь найдётся, хи-хи! А что я, неправду сказала? Так знаешь, что эта скотина сделала? Отцу своему нажаловалась, всё с ног на голову перевернув — будто бы я его совершенно незаслуженно грязно оскорбила, да ещё и родителей его при этом будто бы затронула. А наш староста — центурион-примипил, крутой, разбираться не стал — разругался со свёкром и в найме раба отказал наотрез, а больше в деревне ни у кого рабов нет…
— И как ты выкрутилась? — лично мне по ней сразу видно, что пока никак, но её словоохотливость шла в полезном для меня направлении, и её следовало поощрить.
— А как тут выкрутишься? Староста ведь дёшево предлагал, как своим — кто ж дешевле раба в аренду сдаст? Обычная цена — три асса в день, и это считается ещё очень справедливым. В разгар уборки урожая, когда рабы у всех заняты и всем самим нужны, дешевле пяти ассов в день ни с кем чужим не договоришься. Представляешь, за два дня целый денарий! Так что три асса в день — справедливая цена, но для нас и это слишком дорого. Рядом с нашей деревней вилла одного всадника, не очень богатого, но по нашим меркам деньги у него водятся большие. Он в квесторы метит, а после квестуры — в сенат, а сенаторам ведь ростовщичество запрещено, и он о репутации заботится, без процентов ссудить может. Если надо больше, чем у соседей занять можно, то у него одалживаются. Да только ведь по нашей жизни занять легко, а каково отдавать, пускай и без процентов? Надолго он не даёт, отдавать в срок надо, а где возьмёшь? Двое наших односельчан так ему задолжали, что в конце концов землю свою ему заложили, и вряд ли у них когда-нибудь появится столько, чтобы выкупить её обратно. Скорее всего — продадут её ему окончательно. Ещё один тоже, того и гляди, скоро заложит. Ну и как его управляющий прослышал, что и у меня дела плохи, так тоже крупный заём от имени хозяина предложил. А зачем нам такая кабала? Хвала богам, свёкр как центурион двойное жалованье и две доли добычи из Галлии принёс, целых восемьдесят пять денариев. Деньги-то у нас пока есть, нам хорошего раба подешевле нанять хотелось. Так ты представь себе, эта сволочь согласилась предоставить нам раба за два с половиной асса в день, если… ну, если я… ну, мразь! Какой-то грязный раб, представляешь? Мало ему хозяйских рабынь, ему меня, свободную римлянку захотелось! Ну не наглец ли! Он же ещё и пун вдобавок, а моего отца на Ганнибаловой войне убили, и эта пунийская скотина посмела МЕНЯ захотеть! Посоветовала и ему хозяйских коз со свиньями и овцами подомогаться, а свёкр ещё и в зубы ему за его дерзость дал, но теперь ведь нам и на ту виллу хода нет…
— Тебе ещё не наскучила эта меркантильная… как ты таких называешь? Корзинка? — поинтересовался Тарх по-турдетански.
— Ага, кошёлка. Пусть трещит, я как раз и определю, сколько будет стоить её помощь, — ответил я ему на том же языке.