Между гуманизмом и антигуманизмом в нравственности пролегает качественная грань, они несовместимы как методы построения, отсчета ценностей, как способы регулирования поведения человека. Однако эта несовместимость, этот разлом на противоположность обыденному моральному рассудку нередко малозаметен: ему бывает затруднительно провести абсолютно четкую (при всех жизненных условиях) разграничительную линию между самоотверженностью и жертвой, гордостью и тщеславием, героическим порывом и эгоистическим своеволием, состраданием и жалостью и т. д. Движение нравственных чувств – в колебаниях от удовлетворенности, радости и до неудовлетворенности, страдания – происходит таким образом, что здесь к тому же нет, как отмечалось, полного совпадения «положительного» и «отрицательного» в нравственном н психологическом значении этих понятий. Это еще больше запутывает обыденный рассудок. Этим-то и пытались всегда воспользоваться приверженцы антигуманной морали: из следования нравственно негативным ценностям они пытались извлечь психологический эффект чувства удовлетворенности, радости, самоутверждения индивида. И тем самым окружать антигуманное поведение ореолом личной приятности и привлекательности. Однако именно в своем внутренне наиболее последовательном варианте – садическом – мораль антигуманизма показала ложность этого ореола. Чтобы поддержать постоянный накал, напряжение страсти в творении зла, садическому герою приходится искать все новые жертвы и новые формы преступных наслаждений. Наступает момент пресыщения: страдания и несчастья жертв, перестав быть необычно-запретными, уже не вызывают извращенного сладострастного удовольствия. Порок, отделенный от добродетели, становится скучен. И бессмысленно пуст: у садического героя пропадает способность видеть в мучимых им жертвах человеческие существа, а следовательно, отождествлять их страдания со своими «радостями», их несчастье со своим «счастьем». Нравственно-психологическая нечувствительность, равнодушие естественно проистекают из общей его отделенности от других, его самоизоляции от мира человеческих ценностей. Исчезает, следовательно, запретная сладость насильственного своевольного прорыва в чужой эмоционально-духовный мир, развеивается иллюзия преодоления тотального одиночества с помощью силы и подчинения1.
1 Это удачно показывает в своем литературно-философском анализе В. Ерофеев в статье «Метаморфоза одной литературной репутации. (Маркиз де Сад, садизм и XX век)».- Вопросы литературы, 1973, № 6. Автор обращает внимание читателей на тревожный факт: реабилитацию садической этики в общественной психологии на Западе, протекающую в общей связи с антигуманной «девальвацией» личности. Весьма примечателен и пространный перечень имен тех, кто в той или иной мере идеологически (прежде всего эстетически и этически) поднимает на щит салическую философию (М. Эн, Ж. Лели, А. Бретон, А. Арто, Ж. Женэ, Р. Барт и другие),
Говорят, что горьки несбывшиеся желания; в действительности – еще горше отсутствие желаний. И самая страшная разновидность такого отсутствия возникает в результате атрофии моральных устоев жизни. Было бы, конечно, неверно ограничиться нравственно-психологическим анализом этики откровенного аптигуманизма, не замечая тех социально-политических последствий, к которым она ведет на практике, если ей удается на время овладеть умами и чувствами не разрозненных одиночек, а значительных масс людей. Буржуазное общество делает человека «рабом своей собственной подлости»2,
2 Маркс К., Энгельс Ф. Соч, т. 12, с. 4.