1 Достоевский Ф. М. Преступление и наказание, с. 440.
– спрашивает он себя, чувствуя, что может возненавидеть безропотную девушку за ее страдание. Или вот размышления его при разговоре с любимой сестрой Дуней, решившей выйти замуж за Лужина: «Гордячка! Сознаться не хочет, что хочется благоденствовать! О, низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят»1.
1 Достоевский Ф. М. Преступление и наказание, с. 255.
А вот язвительное замечание Свидригайлова о том, что многим приятно быть оскорбленными, очень даже любят быть оскорбленными, страдальцами…2
2 См. там же, с. 303.
Или авторская констатация того странного внутреннего ощущения «довольства, которое всегда замечается, даже в самых близких людях, при внезапном несчастии с их ближним…»3
3 Там же, с. 207.
(сцена смерти Мармеладова). Выворачивая наизнанку души своих героев, Ф. М. Достоевский замечает малейшие их изгибы, ведущие к отступлению от добра, стойкости, нравственной чистоты. Пожалуй, здесь наиболее глубока одна из кульминационных сцен романа – встреча Дуни Раскольниковой, натуры чистой, сильной, непорочной, со Свидригайловым в номерах4.
4 См. там же, с. 499-510.
Озабоченная судьбой брата, она принимает предложение Свидригайлова встретиться с ним, чтобы узнать опасность, грозящую родному человеку. Казалось бы, господствует один, основной «сюжет» встречи – забота о брате, его спасение. Однако через него постепенно начинает прорываться иной, тревожно-мрачный лейтмотив – ее отношение к Свидригайлову. Известие о преступлении брата неожиданно раскрывает скрытые соблазны, опасности этого отношения, в которых она сама себе не могла сознаться. Вдруг – слабость, обморок, неожиданное гневное «ты» к Свидригайлову («…ты лжешь!»), попытка уйти, не разобравшись в деле. Свидригайлов предлагает Дуне спасти ее брата, он весь в бреду страсти… Дуня пытается убежать, но напрасно – двери закрыты, поблизости никого нет. Свидригайлов говорит девушке, что «насилие – мерзость», что он бы хотел, чтобы Дуня подчинилась ему добровольно, хотя бы из-за судьбы брата… И тут – впрочем, без особой на то причины – на сцене появляется револьвер, который Дуня принесла с собой, чтобы в случае нужды защититься от Свидригайлова. Стоя с револьвером в руках, Дуня с необычайным бешенством, как бы опровергая что-то стыдное в себе самой, отрицает то, что она не только ненавидела Свидригайлова, но уже и «млела»… Свидригайлов приближается… Дуня стреляет раз – промах, второй – осечка… Он становится почти вплотную, требуя третьего выстрела. Дуня не выдерживает, бросает револьвер. Свидригайлов «подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию. Она не сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами… – Отпусти меня! – умоляя сказала Дуня. Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так проговорено, как давешнее. – Так не любишь?- тихо спросил он. Дуня отрицательно повела головой. – И… не можешь…? Никогда? – с отчаяньем прошептал он. – Никогда! – прошептала Дуня»1.
1 Достоевский Ф. М. Преступление и наказание, С. 509.
Так завершается эта изумительная по стра-стности психологического проникновения во внутренний мир героев сцена. Свидригайло-ву не удается подчинить нравственный мир Дуни, добиться ее добровольной капитуляции перед сладострастным злом, его последняя надежда – на духовное совращение непорочной и сильной душевно девушки – терпит крах. Но нам здесь интересна не судьба Свидригайлова (он кончает самоубийством), а итоги нравственно-психологического анализа русского писателя. Действительно, если уже Дуня – натура высоконравственная, стойкая, непорочная – содержит в тайниках своей души столь сильные источники сладострастного искушения, соблазна, понимания зла, то что же тогда говорить о других людях?
Великодушный, верный, смелый, любящий, нежный – и он же себялюбивый, непостоянный, трусливый, враждебный, грубый, и все это один человек в отношении к одному и тому же человеку. Вот парадоксальность внутридушевной жизни личности (глубоко обнаженная художественной литературой), которая здесь становится предметом фило-софско-этического размышления, к которому вынужден прибегать обыденный рассудок. И хотя верность и предательство, любовь и ненависть, отвага и страх чередуются во времени, в течение сожизни связанных ею людей, не несут ли они на себе отпечаток друг друга, отблеск своей собственной противоположности? Пороки тогда – это тени добродетелей, которые последние отбрасывают в душе человека. А добродетели – побежденные пороки. Дуалистичность, противоречивость нравственной жизни личности выглядит в этом случае почти как эпопея: силы добра и зла сталкиваются в душе человека, ведя его по тернистому пути жизни от одной альтернативы выбора к другой. И от личности, ее воли, сознательности, моральной целеустремленности зависит то, куда заведет ее эта диалектика добра и зла – к горным вершинам героической стойкости, убежденности, добра или в мрачные бездны злобного своеволия. Еще Дж. Свифт писал о натуре людей своего времени, изображая то мир великанов, то царство карликов, в самой форме художественного гротеска у него ощущалось понимание парадоксального взаимодействия достоинств и пороков, возвышенного и низкого, что причудливо соединялось в человеке. И от самого человека зависит – на этом основана его личная моральная ответственность за выбор всего своего жизненного пути,- стать ли ему добрым великаном или злобным карликом. Короче говоря, при самом общем, отчасти еще рассудочном осмыслении противоборство добра и зла представляется неизбежным началом движения нравственной жизни человека. А отсюда – вывод о неустранимости зла, поэтически выраженный в строках: