И тем не менее, копирайт (как и концепция интеллектуальной собственности в целом) оставался достаточно абстрактным понятием; делать миллионы с чужого авторского продукта пожалуй и возбранялось (вне США по крайней мере); но ни цитирование, ни некоммерческое использование, ни копирование для частных нужд, ни включение цитат и аллюзий из чужого авторского продукта в собственный на практике никак не преследовались; да и не могли, за недостаточно разработанной юридической базой. Реальный и абсолютный статус копирайтное законодательство приобрело только в конце 1950–х, с распространением Бернской Конвенции о копирайте и разработке копирайтных уложений Юнеско – Universal Copyright Convention (впрочем, СССР подписал Бернскую Конвенцию только в 1973–м, США – в 1988–м, а Китай аж в 1992–м).
Впрочем, функции копирайта в современном обществе, и его же функции в викторианскую эпоху были принципиально разными. Бернская Конвенция была основой для судебного разбирательства между автором и издателем; с ее помощью автор защищал свои права от недостаточно скрупулезного издателя. В эпоху электронных медиа, копирайт служит защите издателя (хозяина прав на публикацию) от использования этих прав частными лицами, причем автор зачастую оказывается в числе потерпевших наряду с этими самыми частными лицами; об этом см. главу «„U2“ vs. „Negativland“» настоящего исследования.
В Англии Тюдоров и вплоть до начала XVIII века, интеллектуальная собственность регулировалась пожалованным короной правом на монопольное использование интеллектуального продукта. Слово патент происходит именно от этого: имеется в виду пожалованный короной патент на монополию. В большой степени, английское копирайтное законодательство имело своей целью ограждение почтенной публики от этих самых монополий. Из «интеллектуалов», на поприще борьбы за интеллектуальную собственность отличился один Бульвер–Литтон, прославившийся тем, что породил выражение «бульварная литература» (этимологически, она «бульварная» не в честь бульваров, а в честь этого самого борца и оккультиста).
Во Франции, напротив, единственной интенцией копирайта была эмансипация автора интеллектуального продукта от возможной эксплуатации театральными воротилами и издателями. Французский подход к копирайту гораздо более идеалистичен, а значит более абсолютен; соответственно, во Франции XVIII–XIX веков копирайтами занимались не адвокаты, а самая что ни на есть пафосная «интеллектуальная элита». Бернская Конвенция была продуктом копирайтного абсолютизма французских статусных интеллектуалов.
Ситуационизм
1952–1968
Спектакль – это не совокупность образов; нет, Спектакль это общественные отношения, обусловленные образами.
Марксизм интерпретировал собственность как основу властных отношений; борьба левых идеологий с частной собственностью была в первую очередь борьбой против Власти. Прудону принадлежит известное высказывание «собственность это кража»; по другому случаю, Прудон сказал «собственность это свобода». С точки зрения анархиста, собственность есть зло постольку, поскольку она позволяет власти угнетать индивида; и добро постольку, поскольку она позволяет индивиду сопротивляться угнетению.
Копирайтное законодательство было предложено и разработано людьми достаточно левых взглядов; его содержанием была защита индивида (автора) от власти денег. В рамках традиционных (марксистских и анархо–синдикалистских) левых идеологем, копирайт был явлением сугубо позитивным. Разумеется, в рамках идеологем охранительных копирайт был не менее хорош (европейские правые, за редчайшими исключениями, всегда выступают в защиту собственности). Движение против копирайта невозможно в рамках традиционной правой и традиционной левой; именно поэтому антикопирайтные тенденции не были озвучены впоть до начала 1950–х.
В известной фразе «Марксизм всесилен, потому что он верен» (или наоборот) содержится достаточно глубокая мысль. Марксизм – гораздо больше, чем философия; марксизм это комплекс идеологии, этики, эстетики, эсхатологии и эпистемиологии, призванный (в комплексности) объяснять все вообще и давать ответ на все вопросы. Мышление марксизма тотально; марксизм позиционирует себя в качестве непримиримой оппозиции существующему порядку вещей и тотальности установившейся понятийной системы. Подобным образом позиционировало себя христианство; но за два тысячелетия, предшествовавших марксизму, других тотальных анти–системных философий не было создано.
Значение ситуационизма не в его анти–системности; анти–системных философий вагон. Ситуационизм был первым (после марксизма) и единственным учением, интегрировавшим набор анти–системных учений в тотальную парадигму, все объяснявшую и дававшую ответ на все вопросы. Ситуационизм был тотален; тотальнее Фрейда, Дарвина и Эйнштейна. Охват ситуационизма был даже шире, чем у марксизма – ситуационисты были в первую очередь художниками, и базировали свои философские заключения на практике актуального искусства.
И основой, краеугольным камнем и фокусом ситуационистской философии был – антикопирайт.
Так вышло, что во французском статусном интеллектуальном эстаблишменте, вплоть до 1950–х, не слышали о Гегеле. Первые послевоенные десятилетия французская контр–культурная элита (от математического семинара Бурбаки и до пост–структуралистов) провела под знаком гегельянства. Прочтенный в гегелевской оптике, ранний Маркс приобрел черты совершенно новой, авангардной, сюрреальной тотальности.
Основой политического учения ситуационистов были работы раннего Маркса об отчуждении. Современность, учил Маркс, невыносима в силу механического отчуждения трудящегося от продуктов его труда. Ситуационисты, чьим лозунгом было «отношения должны строиться на терроре, если не на страсти», усмотрели отчуждение в механизации общественных отношений и придали ему абсолютный статус. Одно дело – изготовление вещи на заказ для живого человека; другое – непонятное завинчивание гайки на конвейере. Отчужденный труд – чудовищное преступление против природы; куда лучше воровать и заниматься проституцией, чем работать на этот бездушный, античеловеческий, вредоносный механизм.
Печать отчуждения виделась ситуационистам и в поздних работах Маркса; одно дело выступать на баррикадах в разгар революционной борьбы 1848 года, другое дело писать трактаты в кабинете Британского Музея. Учение Маркса о кризисах капитализма потерпело фиаско, поскольку государство оказалось способно регулировать кризис. Потерпело фиаско и учение Маркса о социалистической революции: победа большевизма в России доказала, что диктатура пролетариата приводит к такому же отчуждению, как и диктатура буржуазии. Но корень этого поражения лежал глубже – в различии между пролетариатом и репрезентацией, изображением пролетариата, которое (будучи во всем противоположностью пролетариата) подменило пролетариат. Марксизм погубило невнимание к различению опыта и репрезентации опыта.
Ситуационисты учили, что мир вступает в новую фазу развития – в фазу Спектакля, общества зрелищ. Спектакль это подмена опыта, переживания – его репрезентацией; по сути общество Спектакля это диктатура медиа. Отчуждение трудящегося от продукта труда приобрело характер наиглобальнейший: люди Общества Зрелищ отчуждались от их же собственных личных переживаний. Там, где у Маркса говорилось об отчуждении продукта, ситуационисты говорили об отчуждении субъекта бытия от бытия и от субъектности.