В каком-то смысле мы помогали навести порядок там, куда приезжали, направляли энергию в позитивное русло, но сами-то оказывались в «глазе урагана». Все видели, каким влиянием пользуются «Битлз», но никто не воспринимал нас как личности и не думал: «Интересно, как ребята выдерживают все это?» (Нас называли ребятами или битлами, не сознавая, что «Битлз» — это всего лишь четыре человека, четыре личности.)
Все это меня многому научило, мне пошла на пользу слава, различные ситуации, в которых мы оказывались, люди, давление со стороны поклонников, прессы и так далее. Это неизмеримый опыт.
Это удивительный, ни с чем не сравнимый опыт, но, с другой стороны, если бы мы не стали «Битлз», мы стали бы чем-то другим, не обязательно еще одной рок-н-ролльной группой. Карма — это «что посеешь, то и пожнешь». Как писал Джон в «All You Need Is Love»: «Нельзя оказаться там, где тебе не место». Потому что ты сам создаешь свою судьбу предшествующими поступками. Мне всегда казалось, что со мной что-то произойдет, еще в те дни, когда я учился в школе. Вот почему школьные дела не слишком увлекали меня. То, что я не получил аттестат, еще не значило, что моя жизнь кончена».
Пол: «Лучшие времена? Сам я разделяю нашу историю на периоды: в первые годы чистую радость нам приносили встречи со звездами шоу-бизнеса, приобщение к славе, чудо участия в шоу-бизнесе. Я до сих пор помню, как дразнили меня остальные, потому что я был потрясен знакомством с герцогом Эдинбургским. Они удивлялись: «Ну и что?» — «Но ведь это герцог Эдинбургский!» В то время я был убежден, что это важное событие в моей жизни. Таков был первый этап. А потом появился наш первый хит. Мы заняли семнадцатое место в хит-параде «NME». Помню, как мне хотелось опустить стекло — мы как раз проезжали через Графтон в Ливерпуле — и крикнуть: «Мы на семнадцатом месте — э-гей!» Восторг оттого, что мы попали в хит-парад, а потом заняли в нем первое место, был бесподобен. А затем мы попали в полосу успеха… Таких моментов было множество. Слишком много, чтобы перечислять, поэтому я выбираю лишь некоторые. К примеру, то, что случилось на заднем сиденье «остин-принсес» в первые дни появления конопли, — мы покатывались со смеху. Не знаю почему, но нам было очень весело.
Еще одной радостью была возможность писать вместе с Джоном. Джон на редкость талантливый человек. Общаться с ним было замечательно, он остроумен, и это добрейшая душа. К сожалению, иногда он бывал невыносим. Но, несмотря на все это, я рад, что мы познакомились с ним. Он обладал выдающейся харизмой. Я был поклонником Джона. Думаю, как и все мы. И по-моему, наше восхищение друг другом не прекратилось. Когда мы начали ссориться, я пережил тяжелый период, потерял уверенность в себе. Я думал: «Да, Джон — талант, а я — так, сбоку припека». Но потом я задумался: «Постой-ка, ведь он не дурак. Он не стал бы все это время работать со мной, если бы не видел в этом смысла». Одним из самых приятных моментов было то, как однажды Джон сказал, что моя «Here, There And Everywhere» нравится ему больше, чем любая из его песен того периода, и назвал их ерундой».
Ринго: «Я был большим поклонником Джона. Мне всегда казалось, что он великодушен и не так циничен, как всем кажется. У него было доброе сердце, он был сообразителен. Он все схватывал на лету. Пока мы еще только думали, он уже начинал действовать».
Джон: «Так или иначе, все мои друзья были битлами. Кроме „Битлз“, я могу назвать всего трех друзей, с которым был по-настоящему близок».
Пол: «Помогало то, что мы были командой. Мик Джаггер называл нас „четырехглавым чудовищем“, потому что мы повсюду бывали вместе и одевались одинаково. У нас у всех были черные водолазки, темные костюмы, одинаковые стрижки, поэтому мы и вправду немного походили на четырехглавое чудовище».
Ринго: «Запоминающихся моментов было множество. Однажды, когда мы выступали в Глазго, между группой и зрителями возник удивительный контакт. Это случилось в 1963-м или 1964 году. Были встречи, удачные выступления, работа в студии. Иногда работа, а иногда просто общение.
Все альбомы были замечательными событиями. В них вошло много хороших песен. Меня всегда привлекала и до сих пор привлекает возможность играть в группе, меня волнует все, что происходит с группой.
В «Белый альбом» вошли отличные вещи. Мне нравится быть музыкантом, но далеко не все, что с этим связано. Меньше всего мне нравится «Сержант Пеппер», но и в нем есть замечательные песни. Здорово, что Джон и Пол создавали все эти мелодии, записывали скрипки и другие инструменты, потому что это были их песни, а когда мы их записали, получился альбом. Не знаю, почему он нравится мне меньше, чем остальные, — наверное, дело во мне самом или в других событиях.
По-моему, «Revolver» — это нечто! Великолепные вещи. И «Abbey Road», вторая сторона. И «Yer Blues» из «Белого альбома» — это непревзойденная песня. Это сделали мы, все четверо. Вот каково мое мнение: все дело в том, что мы четверо были в одной коробке, комнате размером восемь на восемь футов, все вместе. Мы были единой группой, это похоже на гранж-рок шестидесятых, точнее — на гранж-блюз».
Джон: «Как бы там ни было, „Битлз“ могли играть вместе, когда не ссорились. И когда я что-нибудь играл, Ринго знал, как подстроиться ко мне, просто знал и делал это удачно. Мы играли вместе так долго, что прекрасно сыгрались. Иногда мне недостает возможности просто моргнуть, издать какой-нибудь звук и знать, что все они поймут, что происходит, и начнут импровизировать» (70).
Ринго: «Я считал, что между нами существует какое-то волшебство и телепатия. Когда мы работали в студии, иногда возникало что-то… неописуемое. Хотя нас было четверо, мы становились единым целым, наши сердца бились в унисон. Но стоило подумать: „Как здорово я играю!“ — и это ощущение пропадало».
Джордж: «По большому счету не важно, сколько альбомов мы записали и сколько песен спели. Это не имеет значения. В момент смерти нуждаешься в духовном руководстве и некоем внутреннем знании, выходящем за пределы физического мира. Поэтому не важно, кто ты такой — король, султан Брунея или знаменитый битл; значение имеет только то, что внутри тебя. Среди лучших песен, какие я знаю, есть те, которые я еще не написал, и не важно даже, если я никогда не напишу их, потому что это лишь мелочи по сравнению с огромным целым».
Джон: «Однажды я видел по телевизору фильм о жизни Гогена, и меня потрясла его трагическая смерть (от венерической болезни, от которой лечили ртутью). У него была сломана нога, он был избит в пьяной драке после приезда на родину в Париж со своей первой «успешной» выставкой.
Он уехал на Таити, чтобы вырваться из смирительной рубашки — работы в банке. От жены и детей, от дочери, к которой он был особенно привязан и которой посвятил дневник, который он вел, живя на острове в южной части Тихого океана, объясняя, почему бросил семью. Вернувшись на Таити, он получил письмо из дома с известием, что его дочь умерла. Какую цену он заплатил за то, что вошел в историю! Наконец он кончил свой большой шедевр и умер. Подтекст был таков: да, он был хорошим художником, но мир вполне может обойтись и без одного из свидетельств его гениальности. Кажется, этот шедевр сгорел после его смерти. Другая мораль заключалась в том, что, если бы он обратился к так называемому мистицизму, стал поститься, медитировать, он мог бы достичь той же самой свободы. Согласен, это нелегко, но все же проще, чем убивать себя и губить своих близких» (78).
Джордж: «Я благодарен за знакомство с Джоном и за все, что я от него узнал за эти годы. (Не забывайте, что все мы поддерживали разные отношения с Джоном. Не стоит ожидать, что мы, все четверо, чувствуем или понимаем одно и то же или находимся в одинаковых отношениях друг с другом. Во всех взаимоотношениях присутствует разнообразие и многогранность. Мы с Джоном общались один на один совсем иначе, чем, скажем, он с Ринго или он с Полом.) Он понимал, что мы принадлежим не только материальному миру, заглянул за грань смерти и увидел, что жизнь — просто игра. Он понял это. Вы не стали бы утверждать, что то, как Гоген пренебрег семьей ради искусства или умер ради живописи, глупо — к чему это? — если бы чувствовали, что в жизни есть нечто большее. Картина, изображающая закат, не сравнится с настоящим закатом. Живопись (как и музыка) — лишь жалкая попытка воспроизвести то, что Бог совершает каждую минуту.