В Англии в то время существовала всего одна радиостанция — ВВС. А в Штатах таких радиостанций было множество, и на каждой несколько диджеев. Мюррей К. работал на станции «WINS» в Нью-Йорке, и таких, как он, было множество. Они врывались в лифты с микрофонами, они говорили с ребятами, а весь разговор транслировался через их радиомикрофоны.
«Битлз» спрашивали: «С какой вы радиостанции?» И диджей отвечали им, таким образом рекламируя свою станцию. Тогда начинали суетиться и другие радиостанции, но поскольку «Битлз» отвечали на вопросы всех диджеев (потому что не знали никого в лицо), поэтому довольны были все. А сами «Битлз» постоянно слушали радио и звонили в студии, просили поставить записи».
Джон: «Мы были так увлечены американским радио, что Эпстайну приходилось сдерживать нас. Мы звонили на все радиостанции и просили: «Не поставите ли ту или другую песню „Рокетс“?» Мы хотели слушать музыку. Свои записи мы не заказывали, мы просили чужие песни (74). В прежние времена мы слушали Элвиса и, конечно, Чака Берри, Карла Перкинса, Литтл Ричарда и Эдди Кокрена — это далеко не полный список, а теперь нам стали нравиться Марвин Гей, «The Miracles», «Shirelles» и так далее.
Весь день мы больше ничего не делали. У каждого из нас был транзистор, мы включали его на разную громкость, и, когда какая-нибудь песня нравилась нам, мы прибавляли громкость. Это здорово. Теперь такие станции есть и в Великобритании, их называют пиратскими кораблями — они работают не на берегу. Они похожи на американские, но немного отличаются от них, в них есть что-то британское. Зато на них можно слушать хорошие записи целый день, а раньше такого не было. Это мне нравится.
Когда впервые приезжаешь сюда, количество рекламы поражает. Думаю, к этому надо просто привыкнуть. Люди приезжают в Великобританию (люди, незнакомые с коммерческим телевидением), видят на экране рекламу и ужасаются, а потом просто привыкают к ней» (64).
Джон: «Однажды в Новой Зеландии нам пришлось хуже, я лишился большой пряди волос, но почти не разозлился. Я чуть не упал и подумал: „Ну и ну, это уже похоже на налет“. Они поручили трем полицейским сдерживать толпу из трех или четырех тысяч человек и отказывались позвать подкрепление: „Этого вполне хватит. Все под контролем“. Они и вправду все контролировали, а нас сбивали с ног!» (64)
Ринго: «В тот приезд мне понравился Нью-Йорк. Мы отправились в Центральный парк в карете, запряженной лошадью. У нас были огромные номера-люкс в отеле «Плаза» с телевизором в каждой комнате, у нас были радиоприемники с наушниками. Все это приводило меня в восторг. Это было даже слишком, СМИ быстро развивались.
Помню, по одному из телеканалов показывали итальянский фильм «Освобожденный Геркулес». Когда утром мы проснулись и включили телевизор, то увидели знакомые по мифологии подвиги Геркулеса. Потом мы куда-то ушли, чем-то долго занимались, а днем, когда вернулись, я включил телевизор и скова увидел на экране Геркулеса. Вечером мы опять ушли, вернулись, я включил тот же канал и увидел, что по нему идет все тот же фильм! Мне показалось, что я свихнулся. Но на этом канале была программа «Фильм недели», и там просто крутили фильм без остановки. После титров все начиналось сначала.
Нам, приехавшим из Англии, это было в диковинку, ведь у нас дома телевидение появилось всего пару лет назад. А тут мы вдруг столкнулись с такими безумными каналами».
Джордж: «В американском телевидении меня раздражало то, что утром можно было увидеть на экране футбольный матч, который никак не мог состояться так рано, в такое неподходящее время суток.
Есть передачи, которые я отказываюсь смотреть в определенное время дня. Я терпеть не могу смотреть «Я люблю Люси» и ей подобные ночные программы, идущие по утрам. Или, хуже того, фильм в семь или восемь часов утра. Я привык, что фильмы до одиннадцати вечера не показывают».
Нил Аспиналл: «После шоу Эда Салливана мы отправились на поезде в Вашингтон. Целый вагон занимали газетчики, агенты и кто-то еще. Было очень холодно».
Ринго: «Наша наглость часто спасала нас, особенно в том случае, в поезде до Вашингтона, потому что журналисты явились, чтобы выставить нас на посмешище. Репортеры из Нью-Йорка вопили, засыпая нас вопросами, а мы вопили в ответ. Когда же мы познакомились с некоторыми поближе, нам объяснили: „Мы приехали сюда, чтобы размазать вас, а вы держались так уверенно, что мы не верили своим ушам“. До тех пор поп-группы при встречах с журналистами становились паиньками: „Нет, я не курю“, — и все такое прочее. А мы курили, пили и кричали на них. Этим мы им и нравились».
Джон: «Мы научились этой игре, мы поняли, как надо общаться с представителями прессы. Английские журналисты — самые напористые в мире, поэтому мы были готовы ко всему. С нами все было в порядке. В самолете я думал: «Нет, мы определенно облажаемся». Но это были пустые опасения: мы знали, что утрем им нос, если понадобится (70).
Я не возражаю, когда нас пытаются размазать. Если бы все любили нас, это было бы скучно. Люди, которые стремятся выставить тебя на посмешище, необходимы. Нет никакого смысла в том, что все просто падают ниц, твердя: «О, вы замечательные». Нам даже нравилась критика, которая была довольно забавна, но только умная критика, а не тупая. Читать умную было весело.
Главное, что поддерживало нас во время трудной работы, — понятный только нам юмор; мы могли смеяться над чем угодно, и даже над самими собой. Так мы поступали всегда, постоянно шутили и острили. В своем кругу мы оставались собой, мы ничего не воспринимали всерьез» (64).
Ринго: «Мы побывали на вечере в британском посольстве в Вашингтоне. В начале шестидесятых людей с севера Англии и людей из посольства разделяла огромная пропасть. Когда они говорили: „О, как мило!“ — и были чем-то похожи на Брайана Эпстайна, мы твердили: „Ладно, ребята, совсем неплохо“. Но мы пошли в посольство, Бог знает почему. Может быть, потому, что мы для них гонцы с родины и им хочется увидеть нас, да и Брайану, думаю, не терпелось побывать в светском обществе. Мы стояли, повторяя: „Привет, как мило“, — и пили, когда кто-то подошел ко мне сзади и отрезал у меня прядь волос, что привело меня в ярость. С какой стати он притащил с собой ножницы? Я обернулся и выпалил: „Какого черта ты это сделал?“ Он ответил: „Все в порядке, старина… не бери в голову“. Глупость какая-то: кому-то понадобились волосы битла».
Джон: «Люди прикасались к нам, когда мы проходили мимо, и все такое прочее, и где бы мы ни появлялись, к нам относились, как к ненормальным. Нам приходилось выслушивать всякую чепуху от лорд-мэров и их жен, нас лапали, как в „Вечере после трудного дня“, только в миллион раз чаще. В американском или британском посольстве в Вашингтоне какая-то скотина отрезала у Ринго прядь волос. После этого я просто ушел, ругаясь. Я ушел посреди вечера» (70).
Пол: «Там была целая толпа молодых аристократов — с такой публикой мы еще не встречались. Мы не выступали на танцах в богемных кругах, на майском балу в Кембридже и так далее, но мы знали, какие разговоры там ведутся. После нескольких бокалов кто-нибудь обязательно говорил: «Знаете, а вот фортепианный концерт Рахманинова…» — «О, да, это великолепно…»
Такие нам встретились и в посольстве. А девушки, помню, хотели отрезать у нас пряди волос, и нам пришлось отбиваться».
Нил Аспиналл: «Выступать в Вашингтоне было нелегко — они стояли на боксерском ринге, зрители окружали их со всех сторон, им приходилось играть на триста шестьдесят градусов. После исполнения каждой песни они были вынуждены поворачиваться, а мы передвигали им микрофоны. Ринго сидел на вращающемся помосте посреди ринга, и нам тоже приходилось поворачивать его, и вдруг эту чертову штуковину заело! Вокруг творился настоящий бедлам, но, несмотря на это, они хорошо выступили. После этого концерта они вернулись в Нью-Йорк.
Только через двадцать лет я узнал, что этот концерт снимали для последующего показа по всей Америке. Молодежь всех штатов платила деньги, чтобы посмотреть концерт. Поэтому, когда в августе «Битлз» отправились в новое турне по Америке, многие из зрителей уже видели их или живьем на концерте, или по телевидению. Группу «The Beach Boys» тоже снимали, и эту пленку потом показывали в кинотеатрах».