И еще вспомнил окаменелую морскую лилию, которую видел в чьем-то кабинете; там еще было темно. Ах да... у Маддалены Строцци. Но размышлял он о брате Франсуа и о свете...
Что он думал о свете в тот день на "Вампаноаге", когда миссис Джорхем позвала его смотреть шитье? Ох! ...сказал: Да будет свет. И стало... Слово - или что-то еще. Ладно, ладно, по крайней мере, капитан тоже растроган, а ведь он, видит Бог, тертый калач... Чибо писал, попался на краже пушек...
В густых лесах вокруг фактории Гальего падают стволы, но свет светит, и вновь вырастает лес. Солнце лечит раны и затягивает шрамы, пестует побеги, которые вырастут на месте поваленных деревьев... чтобы в свою очередь упасть и сгнить. Все живое тянется к свету, а то, что не может выбраться из тени, погибает. Но странная жизнь обитает в постоянной тьме; жуткая, безобразная... без света! "Как случилось, Антони, что ты так долго бродишь во тьме, что могучей рукой валишь деревья... и людей? Брат Франсуа спрятал этих детей от тебя". Да, он всегда выпрашивает малолетних и слабых... "А теперь взгляни. Почему ты прячешься здесь во тьме, почему боишься света?"
О, Матерь Бо...
Молчи! Помни: ты не можешь больше так говорить. Карло сказал... и я знаю.
Грохот пушки на холме вывел его и капитана из задумчивости.
Они повернулись, ни слова не говоря, и пошли напрямик к холму. Тропинка вывела их прямо к подножию маленького уступа, за которым поляну не было видно ни с дороги, ни из хозяйского дома. Для сидящих на веранде ее как бы и не существовало. Она оставалась понижением в склоне холма, сразу за которым начинались загоны. Но отсюда, со скалистого обрывчика, она, ниоткуда больше не видимая, открывалась целиком. Обрыв был невысокий, но крутой. Они стояли, переводя дыхание после подъема, и смотрели вниз.
Они снова видели часовню и кладбище с белыми крестами, которого прежде не заметили за деревьями. Крестов было на удивление много. Между хижинами сновали женщины с привязанными на груди младенцами. Такими же тяжелыми свисали с деревьев розовые соцветия и спелые грозди бананов. Все было сочно-зеленое, тихое, плодоносное. Казалось, поляна выпала из мира. На мгновение обоих зрителей вновь захватили чары. Ни тени... Разгар дня...
В эту самую минуту чисто и мягко зазвонил колокол.
Они смотрели, как он качается на зубчатом колесе, роняя в тишину чистые звуки, словно ртутные капли мрака в сияющий свет. Капитан машинально перекрестился. Антони в последний момент отдернул поднятую руку. Он видел, что внизу дети и взрослые опустились на колени. Из часовни доносился голос. Антони знал, что там говорится... эти слова...
"Помилуй нас, Боже..."
подумал он.
Вдруг с холма донеслись крики и ружейная пальба.
Гортанное пение и яростная дробь тамтамов звучали у самых ворот; маленькая пушечка торопливо отвечала на приветствия.
- Ну, капитан, вот ваш невольничий караван и прибыл, - сказал Антони.
- Мой? - рассмеялся немного опешивший дон Руис. - Вы слишком щедры, сеньор! - Они, не оглядываясь, пошли вверх. Раз Антони показалось, что он еще слышит колокол. Но тот должен был уже смолкнуть. И эта кутерьма у ворот! Какая трата пороха!
В резиденции тем временем шли последние судорожные приготовления к встрече каравана, хотя Нелета и так с раннего утра трудилась, не покладая рук. Часть веранды завесили циновками, на полу разложили плетеную подстилку из листьев кокосовой пальмы. Убранство дополняли стулья для Антони и капитана, молитвенный коврик и овчина для ожидаемого монго. Недоставало только шести фулахов с кремневыми ружьями и тесаками, составлявшими теперь почетный караул. За дверью Нелета с Чичей и другими рабынями ждали появления гостей. Как чтимая хозяйка дома, Нелета была в длинной вышитой накидке, которая закрывала лицо и плечи.
Антони и капитан едва успели выпить по глотку освежающего и усесться на веранде, как батарея на холме принялась палить залпами, и в воротах показалась голова каравана. Амаха-де-Беллаха, племянника Али-Мами из Фута-Джаллона, полагалось встречать, как принца крови. В то же время полезно было продемонстрировать огневую мощь фактории Гальего.
Непривычному взору капитана процессия, которая сейчас проходила в ворота и спускалась по холму к резиденции, казалась пестрой, если не сказать жуткой. Так странен был вид составлявших ее людей и животных, что вполне подходил бы для посольства с иной планеты.
Процессию возглавляла толпа размалеванных зазывал-мандинго. Они были в одних набедренных повязках, зато вооружены смертельнейшими орудиями шума: огромными гобоями, которые визжали и хрюкали, словно поджариваемые свиньи, цимбалами, тамтамами, барабанами, трещотками и гремушками из тыквы-горлянки на длинных палках. Эти, и еще с полсотни приспособлений вместе с пушечными залпами производили такой грохот, что птицы поднялись с болот на милю кругом. И фоном к этим визгам, хрипам, реву и бряцанью звучала характерная синкопированная дробь барабанов и гремушек, под которую толпа голых вестников выступала, пританцовывая и притоптывая. Воем, напоминающим о стае вдохновенных гиен, они возвещали, как велик и щедр едущий за ними вождь. Те, кто не мог больше выть, бубнили.