Невольников партиями по десять человек перевозили в лодках и каноэ. На палубе их раздевали донага, отбирали все до последней мелочи. Любая бусина, самый маленький амулет - все летело за борт. Потом их окатывали водой из ведра и безжалостно скребли щетками. Этим занимали два молодых мандинго, которые очень веселились и отличались скорее рвением, чем лаской. Дальше невольников отправляли на бак, где с них снимали кандалы. Они стояли, обсыхая и дрожа. Крики и причитания, равно со стороны взрослых и детей, безжалостно пресекались. Работа шла споро и деловито.
Каждый невольник должен был прополоскать рот уксусом. На подходе к люку его хватали татуировщики, перебрасывали через брус и наносили ему на спину три белых пятнышка. То была метка фактории Гальего, заменявшая клеймление каленым железом и, кстати, совершенно несводимая. Такой способ клеймления рабов существовал на Перцовом берегу исстари. Однако эта операция была и самой хлопотной. Многие из пригнутых к брусу решали, что им приходит конец. Чтобы утихомиривать их, если придется, рядом стоял наготове сильный молодой негр с большим веслом. Это был виртуоз своего дела.
Потом невольников проводили вниз. Помощники и боцманы с бичами в руках руководили укладкой груза. Мужчин клали в правой части трюма головой к корме, женщин - в левой, головой к носу. Каждый должен был лежать на правом боку - считалось, что так полезней для сердца - головой на коленях у соседа. Посередине трюма оставили пустой проход для надсмотрщиков и прочих надобностей.
Межпалубное пространство тщательно очистили от незакрепленных предметов, где можно, убрали даже переборки. Ничто в трюме "Ла Фортуны" не могло теперь послужить оружием, разве что рабы сумели бы выломать шпангоут. Избранным "десятникам" раздали красные палки. Каждый отвечал за хорошее поведение десяти человек. В награду им выдали немного табака и ветхие белые рубахи, отличавшие их от сплошной черной массы нагих собратьев, которая быстро заполняла длинную палубу корабля.
Там и сям белесый утренний свет проникал в черную пещеру корабельного трюма через люки, закрытые тяжелыми решетками, с которыми не совладал бы и разъяренный лев.
Через эти отверстия, служившие для входа и вентиляции, видны были четкие силуэты черных лиц и тел, ряд за рядом уходящие в темноту, с которой постепенно сливались совсем. В самых дальних концах этой плавучей пещеры поблескивали лишь глаза и зубы, да редкие рубахи десятников. Под палубами невольники сидели днем и лежали ночью, так что доски под ними вытирались до гладкости и становились сальными. Когда позволяла погода, и когда они вели себя смирно, их кормили на палубе.
Неповиновение, нарушение санитарных предписаний, драки и жалобы неминуемо карались палками десятников или бичами надсмотрщиков. Для непокорных были кандалы и кромешная тьма во владениях крыс, где плескалась трюмная вода. Огонь не разрешалось зажигать ни под каким видом, запрещалось вносить в трюм фонари и зажженные трубки. Так что ночи рабы проводили в полной темноте, куда не осмеливались соваться даже надсмотрщики, а дни - в глубоком сумраке.
Итак, "Ла Фортуна" еще не покинула стоянку у Бангаланга, а для ее невольных пассажиров уже наступил беспокойный, гротескный сон, от которого нельзя проснуться.
Даже экспансивные африканцы притихли. Две-три женщины раскачивались, сидя на корточках, и что-то бубнили нараспев. Мрачное молчание мужчин изредка нарушалось гортанным лесным говором.
Корабль отцепился от буя и с отливом заскользил вниз по реке. Угол, под которым свет попадал в трюм, изменился. Руль заскрипел. Пушечный салют сотряс корабельные палубы, все вздрогнули. Темные тени одна за другой потянулись к гальюнам и обратно. Процессия, движимая зовом природы, не иссякала. Ее подгоняли или сдерживали надсмотрщики с привязанными к запястьям девятихвостыми плетками, так называемые "трюмные". Они дежурили по двое и регулярно сменялись.
Пока шла погрузка, Антони стоял на шканцах рядом с капитаном и давал пояснения. Все шло гладко. Уже рассвело, когда корабль снялся с якоря и заскользил по реке, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, по мере того, как усиливался отлив. Хуан был за лоцмана. Он изучил Рио-Понго как свои пять пальцев. Когда обогнули длинный мыс, отделявший факторию от Бангаланга, и "Ла Фортуна" понеслась, подхваченная мощным течением, Антони уже не мог сдерживать радость, которая стремительно прибывала по мере того, как увеличивалось расстояние от фактории.
Когда пальмы на мысу заслонили, наконец, загоны и хозяйский дом, он почувствовал себя так, словно сбросил с головы корзину, которая до того вдавливала ее в плечи. Он сам дивился своей веселости. Дон Руис тоже поглядывал с недоумением. Он до сей поры не встречал беспечного молодого человека, с которым сейчас беседовал.