Караван вынужден был идти медленно. Только через пять дней они начали подъем. На шестой день остановились ночевать в горах.
Походные костры мерцали меж сухих камней под чистыми, ясными звездами. Антони уже четыре года не видел таких ярких созвездий. Казалось, с груди его сняли тяжелый камень. Легкие дышали без усилий, жадно и легко расширялись, втягивая сухой, прохладный воздух, от которого пахло сгоревшей на солнце травой.
Телесные ощущения вновь доставляли радость. Он лежал в шатре, испытывая пьянящую легкость. При ходьбе голова еще кружилась, но лежать и чувствовать, что сама сила тяготения отступилась от него, было божественно. Еще немного и она отпустит совсем. Он вспомнил, как севшая на мель лодка становится легче с наступлением прилива и постепенно всплывает.
"Я сбежал из малярийной печи, - думал он, - сюда, под чистые, чистые звезды. Может быть, я ошибался, я вовсе не был расплавлен и отлит в твердую бронзу там, внизу. Как бы то ни было, я буду жить. Мое другое, настоящее "я" не умрет. Я чувствую, как что-то шевелится во мне, будто знает, что скоро свободно поплывет на волне прилива".
Впервые за много месяцев он заснул легко и счастливо. Словно целебный источник, воды сна омывали и пронизывали его тело.
Казалось, он принял бесповоротное решение - или кто-то принял за него. Он не мог точно сформулировать, в чем это решение состояло. Но он был бесконечно доволен своим выбором. В промежутке между полузабытьем и сном он обрел неисчерпаемую радость, которая как бы протекала через него, и это было чувство верно принятого решения. Энергия вливалась в него извне. Он постепенно наполняла и освежала его существо, привнося ощущение мира и довольства. Зачем он отгораживался от этой бодрящей реки, изливаемой из того же источника, что и духовная составляющая света? Как давно он пил лишь из одного застойного ее озерца! Его воля закрыла от нее все клапаны его души! Он устал, изнемог сдерживать ее напор. Теперь он сдался, и живительный ток струился по его жилам.
Теперь он мог расслабить свое тело вместе с перетекающей через него жизнью; вместе со скрытым "я". Он знал, что проснется освеженным. Ему не придется всю ночь сдерживать стучащийся в его душу поток, метаться туда-сюда в плену рвущих его на части страшных сновидений. Он проснется в мире с самим собой. А днем?
Он не будет дольше проводить дни в фактории Гальего, подневольный актер в нескончаемой пьесе с пустяшным замыслом и простеньким рассудочным сюжетом; пьесе, где каждое движение плод сознательного напряжения воли. Притворство! Как оно его вымотало! Что за гнусная сцена - фактория Гальего, как пусты говорящие металлические куклы, которые ходят по ней, выработанные, выжженные лихорадкой тела и разума, опустошенные. Это говорящее тело расплавилось, наконец, и лежало, готовое обратиться в пар. Что, если уплыть по ветру, оставив по себе кучку перегоревшего праха?
Ибо он и впрямь сумел стать глухой бесчувственной бронзой; статуей юноши, взирающего, как струится в фонтане вода бытия, безразличного к тому, откуда она вытекает и куда утечет, увлеченного только игрой отражений в водоемчике у его ног, где на мгновение вечный ток бытия играет на солнце ради него одного. И он устал, потому что, в конечном счете, видел только свою тень. Эта тень накрыла собой все остальное. Да, он сумел стать Бронзовым Мальчиком, который утратил живого близнеца; который смотрел на свою тень в воде, пока она ему не прискучила. Он сумел себя погубить! Однако сегодня?..
Сегодня некая благодать спасла его! Он вновь окунулся в живую воду, и она омывает его своими упругими струями. Он не будет больше стоять и смотреть на поверхность. Воды текут глубоки, глубоки...
Глубоко в его душе, на самом краю сна, хранились образы, в которых он мыслил жизнь. То были первичные подобия вещей, какими запечатлели их его младенческие глаза, когда он играл у монастырского фонтана под платановым деревом. И тут начался сон внутри сна.
Ибо эти образы были с ним всегда. Днем они отступали на задний план, но не пропадали; незримые кукловоды, они по слову неведомого распорядителя дергали за занавесом веревочки его чувств. Однако они выходили на первый план всякий раз, стоило растревожить глубины его естества. И тогда они разыгрывали собственную драму, его драму, где через накопленный годами опыт показывали ему самый сокровенный смысл, смысл смыслов.
Эти сны души, в которых жизнь его отражалась и разыгрывалась в лицах, не казались ему детскими, какова бы ни была внешность актеров, какой бы прекрасной, гротескной, оскорбительной или жуткой не становилась пантомима. Разыгрываемое действо было свободно от мелочной цензуры здравого смысла, от правил общественной морали, сюда заказано было входить дневному миру, который они победно передразнивали или возвеличивали в свободном полете изначальной поэзии, которая трансцендентна реальности. То было зеркало истины, дарованное самим Богом. Отражения в зеркале сна побуждали Антони смеяться, плакать, любить, ненавидеть, распаляться так, что семя само изливалось наружу. Зеркало утешало, являя живыми умерших, очаровывало дивными, забытыми пейзажами, гнало через темные пещеры спасаться от им же самим порожденных склизких чудовищ, вынуждало кричать от страха. Любая пьеса - представление жизни в понятиях самой жизни. Но бывает пьеса внутри пьесы.