Антони всегда подсознательно это чувствовал. То была его внутренняя вера. Большую часть своей жизни он жил этой верой. Последние три года в фактории Гальего он пытался отринуть ее окончательно.
Этой ночью в шатре под звездами, когда он вдыхал легкий горный воздух после долгих недель лихорадки, внезапное освобождение, внезапное чувство, что он спасен, едва не унесло его с земных якорей. То был, в действительности, кризис телесного и душевного заболеваний, и то, что поддерживало его изнутри, то, чье существование он так долго отрицал, теперь грозило отлететь.
Первое впечатление вернувшихся сил и возобновленной решимости, пришедшее в начале сна, проистекало от блаженной истомы и было вызвано тем, что его перенесли из низины в горы. Само впечатление было в значительной мере следствием слабости, и слабость эта зашла слишком далеко. Ощущение упоительного покоя перешло в апатию, затем в полное нечувствие. Засыпая, он услышал как бы предостерегающий шепот, и понял, что должен последний раз напрячь волю, чтобы не впасть в последнее забытье.
Он с умопомрачительной скоростью катился с крутого склона. Было темно, но он знал, что впереди обрыв. Где-то в клубящемся мраке пустого провала на краю мира поблескивал далекий свет, окутанное облаками сияние - там пряталась его мадонна.
Если бы только он мог попросить, она бы его спасла. Но он так долго отказывался с ней говорить, что теперь не мог выговорить ни слова. Он набрал в грудь воздуха... Из тьмы возникла рука и зажала ему рот. Он корчился. Он был уже на самом краю.
"Madre!" - прохрипел он.
Потом упал. Он падал...
Вниз...
Вниз...
Вниз... Ледяная вода сомкнулась над его головой. Он все-таки стал бронзовым мальчиком, и тяжелый металл камнем шел на дно.
Он коснулся дна и остался лежать. Воздуха! Он задыхается!
Глоток воздуха! Один глоток! Невероятным усилием он вытолкнул себя наверх, преодолевая сопротивление темной, холодной воды.
Он вынырнул.
Он вроде бы выбрался на поверхность, он вновь дышал. Тяжелая роса смочила шатер, под которым лежал Антони, полог натянулся, как на барабане. Поздняя, тревожная луна наконец вылезла из-за древесных вершин. В переливчатом серебристо-сером мерцании под пологом, где сочащийся лунный свет растекался газообразной жидкостью, человек, только что последним усилием вырвавший себя из забытья, открыл глаза, еще полные привидевшимся ужасом.
В этом возвращении было чувство непреодолимой скорости. Когда он открыл глаза, усилие, казалось, передалось вовне и вышло из его тела. Что-то отделилось от него и с разгону устремилось во мглистый свет, словно он с силой выбросил это из себя.
Оно стояло нагое в переменчивом лунном свете.
Он видел его прежде - когда оно было моложе. Тогда у него было лицо ребенка, и оно смеялось из фонтана, пока не пришел отец Ксавье и не сказал, что все это только мечтание. Это был "Антонио" - первый милый товарищ по играм, нежный ребенок, который смеялся из ветвей платанового дерева, озаренный пляшущими солнечными лучами... лицо на миниатюре...
Но оно повзрослело. Оно стояло во мгле, нагое, то кутаясь в тень, то ясно вспыхивая на свету. Лицо, облагороженное мужской твердостью, печалили несбывшиеся надежды и устремления; мечтательные глаза блестели огромными, неведомыми морями. Все тусклее и тусклее вспыхивала во мгле огненная копна волос. В этом гнезде может возродиться феникс: восстать, чтобы вновь обратиться пеплом.
Секунду оно медлило, как бы изумляясь, что его выбросили в холодный внешний лунный свет. Потом задрожало и печально обернулось к Антони, в расширенных зрачках проступило странное недоумение ребенка, глядящего на мертвого товарища; горесть и оставленность. Одинокий близнец некоторое время смотрел на единородного брата. Потом повернулся, чтобы уйти...