Между Фута-Джаллоном и морем на три сотни миль простирались низменные, жаркие, лесистые неисследованные земли. То была ничейная территория, населенная темнокожими племенами, которые постоянно враждовали друг с другом и в свою очередь подвергались фулахским набегам.
Климат в Фута-Джаллоне был здоровый, земли - плодородны, как бывают плодородны межгорные долины вблизи экватора, где урожай зреет круглый год. Вдобавок здесь паслись стада черных местных овец, коров, бесчисленное количество полудиких коз и свиней. Дичь водилась в изобилии.
Поэтому неудивительно, что Антони жил в Фута-Джаллоне месяц за месяцем.
Его пошатнувшееся здоровье быстро поправилось, и спустя полгода он чувствовал себя сильным, как никогда. Эти месяцы в Фута-Джаллоне были для него чем-то вроде паузы, передышки. Здесь, казалось, остановилось время. Он жил одним днем, впервые в жизни бросив сожалеть о прошлом и тревожиться о будущем. После почти рокового изнеможения и схватки в ночном шатре на пути из фактории, он понял, что должен заняться своим здоровьем, а дела пусть идут как хотят. Существование, а не средства к нему, стало его конечной целью.
В этом Амах-де-Беллах оказался заботливым и понимающим другом. Не было предела хлебосольству и любезности властительного магометанина. Чужак, приехавший вроде бы по делам торговли, обрел под его кровом покой и заботу, которые не встречал еще нигде. Мать и сестры Амаха, никогда не приподнимавшие паранджу, оказались тем не менее искусными и ласковыми сиделками. Им не впервой было выхаживать больного тропической лихорадкой. Они поили его настоями трав, кормили и ободряли, словно родного.
Когда к Антони вернулись силы и желание говорить, Амах стал приходить и разговаривал с ним часами, сидя на корточках на низкой глиняной скамье, покрытой шкурами разнообразных животных. Он сидел в длинном белом одеянии, приличествующем его высокому рангу, у ног мелодично булькал кальян, ароматный дым струился из тонких, четко очерченных губ, приоткрытых в приветливой дружеской улыбке. В каждом слове, в каждом движении Амаха сквозили благородная учтивость и заразительное обаяние, тем более изумлявшее Антони, что, глядя в ястребиное лицо собеседника, он чувствовал: эти блестящие черные глаза так же легко и естественно загораются безжалостной яростью охотничьего сокола при виде добычи.
Крепкая дружба начинается с уважения, проходит через восхищение и завершается доверием и приязнью в сочетании с двумя первыми чувствами. Еще лучше, если оба друга готовы оказывать и принимать милости, не считая, что накладывают обязательства и что чаши весов нужно постоянно поддерживать в строгом равновесии. Истинная дружба не признает принципа "услуга за услугу", почитая ее уделом осторожного, своекорыстного знакомства. Ее равновесие в сознании, что обе стороны верят в обоюдную и неразрушимую связь. Тогда, какими бы разными путями они не приближались к общему центру, они понимают, что стоят на прочном взаимном основании.
Так было у Антони и Амаха. Поначалу они уважали и немного побаивались друг друга. Многочасовые беседы помогли им стать откровенными, и каждый был приятно удивлен и восхищен открывшимися в другом качествами. Когда исчезла стеснительность, каждый узнал, что и другой когда-то посчитал себя конченным человеком, а потом понял, что продолжает жить в силу некой благодати, а не собственных преходящих крепости и ума. Рядом с этим глубоким знанием разница в цвете кожи, вере и обычаях представлялась пустяшной.
Как и положено мусульманину, Амах был в некотором роде фаталист. Он может стремиться и желать; Аллах рассудит по-своему. Он был воин с детства, частенько видел смертельную опасность лицом к лицу, однако она всякий раз обходила его стороной. Стрелы и копья щадили его и поражали других, более сильных и мудрых. Так, сказал он, "Господь умерял мою гордость".
Антони научила покоряться высшей воле не ратная, но душевная брань. Видение о свете на берегу моря окончательно убедило его, что он - живой атом единого целого, и в то же время - атом, наделенный своей атомарной волей. Битва с собой в шатре на пути из фактории научила его, как эту волю использовать. Что это была еще и борьба со смертью, он не сомневался и одной минуты.
Однако ему дано было вернуться. Ему было дано даже больше: увидеть и понять, кто он такой; вернуть и сохранить себя. Эта удивительная сущность, о присутствии которой в себе многие из нас так никогда и не догадываются, которая порой возмущается настолько, что ополчается на нас, словно неведомый враг, или устает и отлетает - эта сущность явилась ему нагой. Ему свойственно было видеть – скорее видеть, чем слышать или выражать словами. Он ясно понимал, что выражало его возмущенное и отлетающее "я". Понимал и то, что значило отлетающее сияние в дымке, к которому он взывал, но которое больше не отвечало. Искушение стать бессердечным делателем ради дела прошло. Фактория миновала его, как те стрелы, о которых говорил Амах. Верно, она, как и они, пронзила сердца других; в этом есть и его вина. Он помогал целиться.