Чтобы поменьше бывать в каюте, Антони теперь почти все время проводил на палубе. Он вынес матрац и спал у входа в каюту. Подолгу стоял у штурвала.
Как отрадно было вести корабль по морской глади к убегающей черной черте. Движение воды скрадывалось, и Антони угадывал его скорее как ритм, чем как видимое перетекание. Казалось, Земля дышит, и корабль мерно вздымается и опускается на ее груди. В миле по курсу колыхалось зеленое поле водорослей. Через несколько минут волна доходила до корабля, и огромный диск горизонта слегка накренялся. Много дней над ними бесшумно кружила большая белая птица, чьего имени Антони не знал; она парила на расправленных крыльях, будто ведала будущее и ждала, когда с кораблем произойдет нечто неминуемое. Как-то вечером она странно закричала и унеслась за край мира послушно далекому зову.
Чем дальше на запад, тем чаще попадались островки водорослей. Потом стали встречаться большие озера чистой, искрящейся синим кобальтом воды, в которых корабль, казалось, ускорялся. Из одного такого девственного озерца, словно соринка из ока вселенной, выскочила как-то поутру стайка дельфинов и принялась выписывать перед носом корабля бесчисленные дуги. Развеселые, с пестрыми пятнами на животе, они предшествовали кораблю герольдами счастливого царственного следования через пучину.
Когда Антони глядел на островки водорослей в маленькую подзорную трубу, он видел крабов и морских ежей, которые дергаными, как у скрипачей, взмахами оповещали о движении корабля через их неведомое королевство. Матросы с русленя вытащили тунца, пронзив его острогой, словно морское божество, и тот издох в судорогах радужных окрасок, словно, даже отлетая, морская душа должна выразить себя артистично. Днем Антони видел летучих рыбок, ночью слышал, как они плещут о воду или звонко шлепаются о палубу. Когда кто-то выудил багром древесную ветвь с орехами, она показалась инопланетным пришельцем. Такими далекими, такими недосягаемыми мнились сны о земле.
Но если Антони не мог вместить красу океана, то ведь оставалась и другая половина этих пределов Земли-звезды. Над ними высилась жидкая прозрачность с предписанными светилами; темнеющее, светлеющее, даже бегущее, оставаясь на месте, недосягаемое облачное лоно. Острова теней, сверкающие купы пронизанного радугами дождя возникали и таяли на расплавленной глади окрест. Как-то водяной смерч прошумел юбками до опасного близко, но потом унесся, крутясь, по ветру, словно космический дервиш, ввинчиваясь осиной талией в темный дымоход небес. Потом наступили дни режущей глаз сини, которая лишь на заре смягчалась облачными дымками. Тогда слышалось лишь шелестение парусов да шепот океана, размеченные резкими ударами судового колокола.
Матросы сидели на палубе, щипали пеньку, плели каболку или стирали одежду и развешивали на просушку, пели, порой кемарили, переговаривались ленивыми приглушенными голосами. Даже Коллинз не мог найти им достаточно работы. Все старые паруса залатали. Все шлюпки и переборки покрасили, все медяшки отдраили, очистили от ржавчины якоря. Стоячий такелаж просмолили. И все же они были только на середине пути.
Разрешили играть на скрипке в кубрике и даже на палубе. Однако через неделю замолкла и она - слишком не вязались ее звуки с величественной тишиной океана. С подветренного борта началась нескончаемая карточная игра. До Антони у штурвала порой долетал запах горящих масличных дров с камбуза, и тогда ему живо вспоминались утренние поездки с Анжелой. Порой, когда дым валил особенно густо, Антони почти видел долины Пизы. К этому дыму примешивались дымки матросских трубок. Теперь и Антони находил в табаке одинокую усладу. Куря, он полюбил праздность.
Невыносимая огромность окружающего въедалась в его мозг. Сперва она давила на него, потом он начал ощущать на темени как бы окно, выходящее в несократимое ничто. Это немного пугало. Видение вселенной, которое открывалось из этого окна, содержало в себе зародыш безумия, страха перед открытым пространством, которое подступило слишком близко. Однажды он имел глупость забраться на грот-салинг и слишком долго глядеть на звезды. Вдруг он потерял чувство направление и в страхе уцепился за мачту. Сперва круги и круги за кругами известной ему геометрии только радовали, но теперь он не мог соотнести их с картушкой компаса. Они распахивались все шире и шире. Ни один компас не мог бы их охватить.