- El capitan esta alla, - пробормотал он.
- Капитан кто?
- Рамон Луль.
- Bueno! Теперь повесьте зеленый фонарь на правых вантах, сказал Антони. - Есть зеленый фонарь?
- Си.
- Си, сеньор! - строго поправил Антони. - И живо, пока еще не совсем рассвело.
- Си, сеньор, - покорно повторил помощник, и, опасливо оглядываясь, полез вверх по трапу.
Антони дошел до конца прохода и заколотил в дверь. Его повеселило, что филенки покрашены молочно-белой краской и разрисованы цветочными венками; замок серебряный.
Он огляделся. Везде то же великолепие убранства. Очевидно, "Ариостатика" строилась как прогулочная яхта. Даже инкрустированная палуба из черного дерева. Боже, какая утонченность - и какая грязь! В каюте кто-то сонно напевал отрывок из оперы. Антони снова заколотил в дверь. Поток пронзительных испанских ругательств хлынул через дверь, как мутная роса с грязной розы. Антони ударил в дверь башмаком, вышиб серебряный дамский замочек и вошел.
Маленький человек в круглой шелковой шапочке, видимо, обладатель того самого фальцета, который Антони слышал через дверь, явно исчерпал свои оборонительные возможности, ибо сидел и оправлял ночную рубашку с видом вспугнутой канарейки. Увидев чужака, он замер и опустил грязные белые ладони на несвежие простыни, словно руки у него отнялись. За ним на подушке Антони увидел личико молоденькой квартеронки, с рассыпанным веером грязных кудрей. Если бы не смуглый румянец и не излишняя припухлость губ, это могло быть лицо с греческой монеты. Но все портили глаза. Они были опухшие, полуприкрытые, словно устали смотреть кошмарный сон, из которого не вырваться. Это было обличье падшего ангела. На мгновение Антони так смутился и в то же время заинтересовался, что позабыл, зачем пришел. Потом выложил на стол бумаги и пистолет.
- Вы капитан "Ариостатики", дон Рамон Луль? - спросил он.
Капитан выпростал из-под одеяла тощие ноги и всунул их в нелепые расшитые тапочки.
- Ты сказал, - отвечал он оскорбительным тоном.
- Не тыкай мне, ты, пигалица, - сказал Антони. - Слушай. - Он тихо зачитал бумагу, дающую ему право распоряжаться "Ариостатикой".
Капитан выслушал спокойно, даже слишком спокойно. В ответ он лишь промычал отрывок из популярной арии, потом задал несколько разумных вопросов.
- ... ясно, ясно. Я - капитан, но командуете вы. И вы говорите, на палубе полиция?
- Шесть жандармов и команданте, - отвечал Антони.
- И что прикажет Ваше Великолепие? Видите ли, меня впервые, э, временно арестовывают. Я еще немного не оправился от потрясения. Уверен, что сеньор Гальего обрадуется ничуть не меньше меня. Я уверен, вас, как представителя короны, примут в Африке по-королевски. - Он поправил шапочку и улыбнулся. Антони его улыбка не понравилась. Похоже, дон Рамон занял выжидательную позицию. Антони решил сразу ударить не бровь, а в глаз.
- Прежде всего, мой гостеприимный друг, - сказал он, - немедленно освободите каюту. Она нужна мне самому. Так же немедленно ступайте на палубу и прикажите поднять якорь.
- Невозможно, - отвечал капитан.
- Еще как возможно, - сказал Антони, приподымая бумагу, которую перед этим прочел, и показывая, что под ней лежит пистолет. - Или мне позвать команданте?
У капитана вытянулось лицо. Он огляделся, словно ища выхода, пожал плечами и начал одеваться. До половины стянув ночную рубашку, он разразился новым потоком брани. Невидимый человечек, который беспомощно чертыхается фальцетом под крахмальными оборками, был настолько комичен, что Антони расхохотался.
- Ах, ради всего святого, сеньор, не смейтесь надо мной, - сказал дон Рамон, выныривая наконец из рубашки с мокрыми от гнева глазами. - Человек в одночасье лишился каюты и власти на своем корабле, так не надо еще и добивать его насмешкой. - Он застонал. Но вы должны оставить мне моего юнгу, сеньор, - добавил он просительно, натягивая башмаки. Девушка в кровати заворочалась. - Я очень привязался к нему, и к тому же он моя собственность. Я не могу с ним расстаться.
- У меня свой слуга, - сказал Антони.
- Значит, договорились! - воскликнул капитан.
- Конечно! - подтвердил Антони, радуясь, что так дешево купил перемирие.
Повеселевший капитан заходил по каюте, довольный, что настоял на своем. Он даже оживился и сделался говорлив.