- Смелее! - прошептал он. - Смелее! Теперь я могу принять чашу. Да! Я выпью ее всю. - Он в полном изнеможении рухнул на подушку и не произнес больше ни слова. Хуан объяснил: будет он жив или умрет, они узнают не раньше, чем через несколько часов.
После этого говорило только тело больного. Казалось, оно оставлено бороться в одиночку. Звуки, издаваемые им, свидетельства внешних и внутренних боев, были ужасны. Черная гортань и язык блеяли. Сведенные мышцы горла превращали свистящее дыхание в натужный, нестихающий стон. Заострившийся нос и дрожащие безвольные ноздри грозили превратиться в зловещий выпускной клапан, если рот не раскроется еще шире. В желудке бурлили и урчали адские газы, со свистом вырываясь наружу. Двое невольных, перепуганных свидетелей вынуждены были то и дело подбегать к окну, чтобы спастись от адского, трупного зловония. И это был еще только воздух.
К полуночи лишь оболочка брата Франсуа держала последнюю оборону. От нее дышало нестерпимым жаром. Потом из каждого отверстия тела хлынула зараженная жидкость - сперва водянистая, потом черная рвота, мутная дымящая моча в невероятных количествах, жидкий кровавый стул, слизистые струи из носа.
За всем этим не поспевали даже две верные сиделки. Они положили источник этих зловонных жидкостей на пол, на простыни, и время от времени меняли простыни и грязные выбрасывали за борт. Не последним испытанием этой ночи было то, что акула подплыла ближе и заглатывала одни омерзительный комок за другим. Испуганный до тошноты, Антони наблюдал неразборчивость природы.
Ему пришло в голову, что жизнь в акуле и в теле брата Франсуа - одна. Он точно знал, что самого брата Франсуа в каюте нет. Он не мог глядеть на комок живого вещества на грязном полу и называть его именем человека, которого знал. Что-то отлетело от этой плоти. Осталась жизнь телесной машины, которая продолжала функционировать. В теле на полу эта животная жизнь еле теплилась; в теле рыбы она была до жути мощна. Однако она была едина. Одна жизнь питала другую. Обоим телам был на пользу этот неописуемый обмен.
К утру тело на полу истощило запасы жидкости и обмякло. Стадия лихорадки миновала. Они влили в запекшиеся губы немного вина. Они завернули расслабленное тело в одеяло, потому что оно начинало холодеть, и положили обратно в постель. Больше они ничего сделать не могли. Кожа у тела разгладилась, стала сухая и желтая, глаза были закрыты. Они валились с ног от усталости, оба были близки к тошноте. Они опустились на стулья и уснули. Когда они проснулись в сырой теплоте каюты, брат Франсуа вернулся.
- Воды, друзья мои, - сказал он. - Я еще на некоторое время с вами.
Антони поглядел на него и заплакал. То, что заключало в себе брата Франсуа, казалось пергаментным фонарем с дрожащей свечой. Однако дни шли за днями, и свеча разгоралась ярче.
Антони и Хуану нелегко было поддерживать себя в эти дни. Если бы не Али-Бонго и не сундуки Чибо, они бы умерли с голоду. Али-Бонго, единственный, кто решался передать им что-нибудь в люк, приносил воду и временами теплую похлебку от кока. Из сундуков Чибо извлекалось вино, лакомства и кое-какая снедь, что, вероятно, и спасло брату Франсуа жизнь. Чибо не зря был модный бакалейщик. Антони, спускаясь в трюмный отсек под самой каютой, где стояли сундуки, и разбираясь в них, дивился, сколько же туда наложено разнообразных и полезных припасов.
В этом же темном трюме, пока монах выздоравливал, Антони начал встречаться с Али-Бонго. Темнокожий великан обожал маринованные огурцы до такой степени, что готов был ради них рисковать жизнью. Здесь, в пропитанной трюмной водой затхлости, при единственной свече, в темноте корабельных недр, где неясными ребрами выступали палубные бимсы и шпангоуты, Антони с темнокожим мусульманином обсуждали дальнейшую судьбу "Ариостатики" и через неделю пришли к определенному взаимопониманию.
Али-Бонго был натура простая, но сильная. В предложении Антони он увидел некоторые выгоды для себя и своих соплеменников, выгоды, которые они не сумеют заполучить, сохраняя верность мнимому капитану. Сделку скрепил окованный серебром пистолет, один из подаренных Чибо - он перекочевал из рук в руки, донельзя польстив дикарскому тщеславию Али-Бонго. Сеньор не такой, как другие, он понимает. Он не обращается с побывавшим в Мекке, как с рабом. Аллах свидетель, он скоро снова будет здесь за главного! Фулах спрятал пистолет в складки широкого кушака и, улыбаясь, вернулся на палубу. Единственный глаз, который приметил выпуклость у него на животе и сделал отсюда свои выводы, был одинокий глаз Полифема. Сия достойная личность рассудила, что в трюме под каютой можно позаимствовать кое-что ценное.