Жена, едва увидела его обстриженным под гребенку наголо, вскрикнула и заплакала.
– Что же ты так торопишься, Коля? – поспел бы еще обстричься.
– А что, разве нехорошо, не идет?
– Уж не знаю, идет, или нет, – просто жалко! Николай Петрович считал, что он уже перешел период жалости и потому почувствовал себя сильнее Вареньки, полюбил ее как-то больше прежнего. Ему не приходило в голову раньше, любит ли он Варвару Павловну или нет после десяти лет совместной жизни, хороша она или дурна, – так жена и жена, как у всех, какая-то часть обыденной жизни, которой почти не замечаешь.
Теперь же он взглянул на Варвару Павловну новыми жалостливыми глазами и увидел ее дорогой себе, милой и мало изменившейся с тех пор, как он был влюблен в нее. Немного побледнела, но это, пожалуй, еще лучше. Он не замечал недостатков за обедом, на что прежде обязательно рассердился бы. Бог знает, когда еще будет так обедать в тесной темненькой столовой с простоватой горничной и восьмилетней Катенькой! Жена, словно заметила настроение мужа, была внимательнее и нежнее.
После обеда, отослав девочку с прислугой в гости, подошла к Николаю Петровичу, обняла его тихонько и сказала:
– Коля, мой милый!
Он поцеловал ее, взял за руку, и так, не разъединяясь, они пошли в кабинет. Варвара Павловна говорила о том, как она передаст квартиру, где проведет лето, – о вещах самых житейских, нов каждом звуке слышна была любовь к отъезжающему. Начали вспоминать прежние свои квартиры, расположение комнат, мебели и маленькие домашние дела, которые их так крепко связывали, незаметно и нерасторжимо. Там родилась Катенька, там Николай Петрович получил повышение, там у Варвары Павловны был тиф, – насилу выжила.
– Милая моя, ведь вот живешь и забываешь, что рядом существует такая прелесть! Мы от покоя делаемся неблагодарными.
– Я как тебя ревновала сначала, Коля!
– Да к кому же? Разве я давал повод?
– Так просто, ни к кому особенно.
– Глупая!
– Вот и глупая! Ты, ведь, у меня хорошенький, все смотрят…
– Нашла красавца!
– Конечно. И не смей мне ничего говорить.
Она провела рукою по стриженному затылку мужа. Тот налету поцеловал Варину руку и крепче ее обнял.
В комнату вошла без стука кухарка.
– Что тебе, Маша?
– Паспорт принесла.
– Какой паспорт?
– Ваш. Дворник прописывал.
– Хорошо. Положи тут.
Говорили вполголоса, не двигаясь, будто боясь, что-то спугнуть, что не вернется. Подождав, когда уйдет Марья, Варвара Павловна снова начала:
– А помнишь, как мы в Ревеле жили? Еще Катеньки не было… Хорошо было! Сколько там роз в садах! Есть даже черные…
– А как мы ходили в монастырь св. Бригитты!..
– Да, да. Я даже всё помню, что ты тогда говорил. Мы жили на Институтской, недалеко от Салона…
– Это было в 1906, по моему.
– Нет, в 1906 мы жили в городе, никуда не ездили. В 1907 скорее… Да вот я сейчас посмотрю в прописке.
– Не стоит!
– Это недолго…
Варвара Павловна, не вставая с дивана, протянула руку за паспортом.
– Твой паспорт, милый паспорт, родной! Тут и я вписана. Ну, вот видишь: в 1907 году!
Она любовно перебирала листки, замусоленные пальцами дворников и паспортистов. Николай же Петрович нежно и тихо целовал ее в наклоненную шею. Вдруг Варенкова вскрикнула:
– Коля, а ведь ты родился в 78-м, а не в 79-м!
– Ну так что же?
– Ты на год старше, чем мы считали.
– И что же тебя это так радует?
– Не в том дело! А призыв!.. Ты ведь призыва 1899, а не 1900-го, – так что не подлежишь приказу о мобилизации.
– Что так?
– Ну, конечно, вот и здесь опять сказано… Вот здорово-то!..
– Чему же ты радуешься?
– Да как же! И ты рад, – если ты будешь отрицать, это будет просто лицемерием.
– Вот уж я и в лицемеры попал!
– А что же? Когда захочешь, ты можешь быть страшным плутом! Хоть в том же Ревеле… помнишь баронессу?
– Ничего я не помню. Это ты не можешь забыть букетов, которые тебе там подносили, – чистые воспоминания сохраняешь!
– Во всяком случае, чище твоих! Я ничего не таю, и что делаю, всегда у всех на виду делаю, не скрываюсь!