– Калист Петрович, я почти догадываюсь, о чём вы думаете. Я думаю о том же. О том, что было, или, вернее, могло быть семнадцать лет тому назад. Но если эти мысли заставляют вас искать средства как бы мне теперь помочь…
И искать нечего: всё мое к вашим услугам!
– Позвольте!.. То меня они же заставляют отклонить какую бы то ни было помощь с вашей стороны. Вы понимаете меня?
– Плохо, но чувствую, что вы – благородная, навсегда любимая мною.
– Не надо об этом! Я требую…
– Подчиняюсь, – проговорил Роланов, разводя руками.
– Узнаю прежнего «рыцаря»!
– Не знаю, рыцарь ли, но прежде и теперь, и всегда неизменно ваш.
Марианна Антоновна словно ждала еще каких-то слов, но Калист Петрович прибавил только:
– До свиданья!
Хозяйка снова заволновалась и, вынув из жалкого комода какую-то переплетенную тетрадку, подала ее Роланову, бормоча:
– Возьмите и прочтите, – вы всё узнаете. А теперь уходите.
– Мне очень жаль, Марианна Антоновна, что вы не обратитесь ко мне, если вам нужна какая-нибудь услуга, как будто я – не друг вам. Ведь я не сделал вам ничего дурного, ничем вас не оскорбил. Неужели вам настолько неприятно мое чувство к вам, которое я сохранил до сих пор?
Марианна Антоновна повернулась к говорившему, словно хотела ответить что-то, но повторила только:
– Прочтите, вы всё узнаете, а теперь уходите. Прощайте!
Через неделю Роланов снова стучался в ту же дверь, и опять Марианна Антоновна была одна. Она вспыхнула, но и поморщилась слегка досадливо.
– Никак не ожидала вас видеть. Вы довольно странно доказываете внимание к моим словам и деликатность.
Калист Петрович улыбнулся и, поцеловав у хозяйки руку, которую та не поспела отнять, произнес:
– Я пришел, чтобы вернуть вам вашу тетрадку, ваш дневник, который вы так любезно мне дали.
– Да. Я совсем забыла тогда вам сказать, что он мне не нужен.
– Я вам благодарен за вашу рассеянность, – она дала мне возможность увидеть вас еще раз.
– Прошлое у меня уничтожено, как уничтожено наше имение. Оно не скоро может возродиться. Но там, в этом дневнике, есть неверные чувства, которых я теперь стыжусь, от которых отказалась… и я хотела бы, чтобы вы это знали.
– Что именно вы называете «неверными» чувствами?
– Мое предубеждение против русских. Это – польский предрассудок, от которого я избавилась, как только жизнь открыла мне шире глаза.
– Конечно, это – предрассудок, но ведь он-то и помешал вам послушаться влечения вашего сердца, не правда ли? Ведь, вы же любили меня!
– Может быть.
– Да не может быть, а это сквозит в каждой строке вашего дневника! И только из-за предрассудка…
– Я была замужем.
– Потом вы овдовели… и только из-за предрассудка…
– У меня дочь.
– Я стану ей отцом… и только из-за предрассудка…
– Не только.
– Отчего же еще?
– Мне стыдно.
– Чего?
– Во-первых того, что вы узнали о моей любви к вам. Потом, ведь мы теперь беспризорные нищие и вы можете подумать…
– Ради Бога, не надо!
– … можете подумать, что теперь, при нашем бедственном положении, я нарочно… напоминаю вам ваши чувства, чтобы…
– Как вам не стыдно подозревать меня в такой низости! Чтобы я мог это подумать!
Марианна Антоновна тихо прошептала, «простите»: и умолкла. Роланов тяжело дышал, будто поднялся на шестой этаж. Наконец начал:
– Никаких препятствий нет. Я вам предлагаю, прошу, умоляю согласиться стать моей женой. Тогда все эти семнадцать лет ожиданья, тоски, страдания мне будут, как будто их не было. Как будто сейчас после того объяснения у пруда (вы помните?), когда вы так жестоко мне ответили…
– Я повторяю, это был предрассудок!
– … будто сейчас же наступает вот эта теперешняя минута.
Марианна Антоновна сидела, закрыв лицо руками. Наконец, отвела руки и сказала:
– Мне скоро сорок лет.
– Вы для меня еще прекраснее прежней.
Он осторожно поднял ее с кресла и подвел к длинному зеркалу над диваном.
– Посмотрите, какая прекрасная пара!
В испорченном стекле обе фигуры искривились вправо и напоминали футуристические рисунки. Но Слива, очевидно, не заметила этого, потому что ничего не сказала, а, улыбнувшись, только пожала руку Роланову.
– Предрассудка больше нет?
– Нет.
– Значит, да?
– Да, – ответила она и закраснелась, как молоденькая.
Калист Петрович едва успел снять руку с талии своей невесты, как в комнату вошла Роза.
– Ах, мама, вы не одна! Простите.
Узнав Роланова и, словно не заметив молчания, Роза продолжала:
– Вы пришли, вероятно, узнать, почему я вас обманула и не пришла заниматься?