Если Лидия Васильевна имела в виду успокоить свою подругу, бередя собственные раны, то она как будто успела в этом. Маргарита Дмитриевна, или Марго, как упорно называла ее старшая из девушек, внимательно слушала и перестала плакать. Впрочем, на какого угодно слушателя выразительный и драматический рассказ вдовы в невестах легко мог произвести впечатление повествования о событиях, действительно необыкновенных и потрясающих, но не особенно близких по времени и месту. Так не в меру чувствительный рассказчик мог передавать эпизоды из бурской кампании или даже из войны Алой и Белой Розы. Но никак не пришло бы в голову, что дело идет о сегодняшнем дне и о гибели ближайшего человека. Маргарите Дмитриевне ни разу не вспомнился брат ее Костя, милый Костя, такой простой и обыкновенный, такой любимый, которого вот она уже больше не увидит, не услышит его голоса, смеха, не увидит серых, веселых и открытых глаз и розовых щек.
Тем более легко можно было обознаться и принять героя Лидочкиных рассказов вовсе не за Константина Дмитриевича Добровольского, что многие подробности рассказчицей были, так сказать, романтизированы и мало соответствовали действительности. Оставляя на совести Лидии Васильевны описания лирических сцен, происходивших между юным героем и девицей Рушинской (она же Лидия Васильевна), и ее личных переживаний, нельзя было не заметить, что Константин Дмитриевич пошел на военную службу по призыву, поступил в юнкерское училище, скорым маршем был произведен в офицеры и ничем не отличался от сотни молодых людей, разделявших одинаковую с ним участь. Относился он к своему положению бодро и беспечно, даже мало толковал о нем, писал редко и в письмах больше сообщал о своем здоровье да о разных мелочах походной жизни, чем о своих чувствах. Маргарита Дмитриевна нежно любила брата, с детства помнила его милым мальчиком с правилами, благородным и нетрусливым, и ей было несколько досад но и уж вовсе неинтересно видеть, вместо его портрета, изображение какого-то «героя-добровольца».
Какие-то совсем другие картины мелькали перед ее, такими веселыми и откровенными, как у брата, теперь затуманенными непритворной печалью глазами: милые, детские, освещенные таким солнцем, какое помнишь с детства, и которое, кажется, никогда таким теплым, таким золотым и близким уже не увидишь. Странно, что тот маленький мальчик Котя, который сидел в розовой рубашке на дачном крыльце, без шляпы, с золотыми на солнце волосами, колотя молотком, слишком тяжелым для его толстеньких ручек, американские орехи, – теперь сражается далеко, жених, говорит басом. Для матери эти руки и ноги, выросшие из розовых толстеньких ручек и ножек, так же просты, милы и святы, так же нет в них ничего чужого, ничего стыдного; но в тысяче, в миллионе таких же для кого-нибудь святых и милых тел, для врагов (тоже миллионы детей, у которых и матери, и сестры, и друзья) он – пушечное мясо, единица статистики, нумер, ничто. Это странно, но дико и непереносимо, что теперь даже этого нумера, этой единицы нет, – она стерта, как цифра на классной доске. Не просунется рука в решетку открыть задвижку калитки, не раздадутся его шаги… Мама вздрагивала и говорила: «как ты стучишь всегда, Костя, будто стадо пришло!» Теперь пускай бы стучал целый день, всю ночь, лишь бы живы были эти родные, нестыдные ноги, производившие весь этот стук. Простых, известных интонаций, словечек, усмешек (только у него; сам выдумал будто), хранящихся во всяком семейном архиве, смешных и незамысловатых домашних «случаев из жизни», вкусов, привычек, – ничего не будет, ие повторится. Пусть другое, лучшее, талантливое, геройское, но оно – чужое, а это свое и не повторится! Нет, не может быть!
Маргарита Дмитриевна еще раз с пристальной тоскливостью взглянула в темные глаза подруги и серьезно сказала:
– Милая Лида, ты уверена, что Костя погиб? Скажи, скажи!.
Лидия Васильевна и на этот раз печально покачала головой, словно жалея о живучей, безрассудной надежде. Но вдруг остановившийся взгляд ее начал меняться, где-то в глубине зрачков забегали темные точки, более печальные, но и более внешние, веки сузились, брови поднялись, углы рта еще более опустились, и все лицо стало, словно маска Ниобеи. Так как Маргарита Дмитриевна смотрела на Лидию, не отрываясь, спиной к дверям, то она не могла видеть, что происходит в комнате.
– Что с тобой, Лида? – тревожно спросила она. Взоры той вспыхнули агатовым пламенем, и вся она выпрямилась.
Маргарита в испуге обернулась.
На пороге в полувоенной форме, в ботфортах, со стеком в руке, стоял высокий бритый господин, не решаясь войти.