Возможно, именно этот ужас и спас ему жизнь.
Он еще сидел и пытался вырваться из когтей обуявшего его страха, когда перед ним зашевелилась другая громадная тень. То, что он принял за куст или корявое дерево, обернулось лохматой фигурой с лисьими ушами и колоссальной ширины плечами, которая неповоротливо вздымалась перед ним подобно мифическому гиганту из греческих легенд. Снова раздалось рычание, только теперь Могенс явственно не услышал его ушами, а ощутил каждой клеточкой своего тела. Угрюмые багровые глаза, не мигая, смотрели на него с высоты шести футов, и в нос ударила вонь из смеси запахов крови, гнили и еще чего-то отвратительного. Монстр не просто смотрел в его сторону, он смотрел на него глазами, видящими в темноте лучше, чем человеческие глаза при свете дня, а удушающая вонь еще усилилась, когда тварь склонилась и открыла пасть, а в тусклом свете звезд блеснул весь лес обоюдоострых клыков.
Могенс неколебимо понял, что пришел час его смерти. Тварь, таким жутким образом разорвавшая Клеопатру, теперь обнаружила его, и не оставалось никакого сомнения в том, что маленькая кошечка никак не могла удовлетворить аппетиты такого колосса, как не было сомнения и в том, что сейчас произойдет. Могенса поразило то обстоятельство, что по-настоящему он не испытывал того ужаса, какой должен бы испытывать, а скорее абсурдное облегчение, что все так и кончится. Он закрыл глаза и приготовился принять смерть.
Она не пришла. Дикая боль, которую он ожидал, не последовала. Рычание повторилось, даже с большей интенсивностью, а следующее, что воспринял слух Могенса, был треск сучьев и тяжелые удаляющиеся шаги. Когда он вновь открыл глаза, тень исчезла.
А дальше произошло совершенно и полностью невероятное.
Могенс почувствовал, как его пальцы сами собой разжались и выронили трупик кошки. Сердце бешено колотилось, а через секунду все его тело сотрясла сильнейшая дрожь, словно ужас, которого он до сих пор не чувствовал, набросился на него с удвоенной силой. Его пробил холодный пот, и все внутренности вдруг скрутило в комок сплошной боли, которая скрючила его.
И тем не менее он оставался хладнокровен.
Всю свою жизнь он не был героем — трусом, правда, тоже не был, но и приключений на свою голову не искал, и не бросался очертя голову в рисковые ситуации. А теперь все выглядело так, будто страх, леденящий все его жилы, вроде бы как и не его касался. Более того, будто в этот момент одновременно существовали два Могенса Ван Андта, делящие одно тело. Один — тот, что корчился от страха и не бежал в панике прочь только потому, что эта же паника его и парализовала. И другой, совершенно новый Ван Андт, который отрешил всякую боязнь. Без тени сомнения он сознавал, что смотрел в глаза той же самой твари, которая девять лет назад утащила Дженис и опустошила его собственную жизнь, но в нем больше не было и тени страха. Как будто неумолимое и достоверное осознание близкой смерти, которое он только что пережил, позволило ему перешагнуть границу. Ту границу, за которой уже не надо было бояться смерти, бояться тварей, подстерегающих на грани реальности. Больше не имело никакого значения, жив он или уже умер. Никому он был не нужен. Никто не будет скорбеть о нем. Его жизнь кончилась девять лет назад, а с тех пор он только влачил жалкое существование. И теперь он больше не будет обращаться в бегство. Никогда.
Он поднялся, вышел из зарослей кустарника и отправился в путь навстречу своей судьбе.
Несмотря на тьму, обступавшую его, Могенсу было нетрудно идти по следу твари. Ее лапищи оставили глубокие отпечатки в раскисшей земле, в которых уже потихоньку начала собираться вода. Но Могенс и тогда не потерял бы след, если бы этого не было. Он ориентировался скорее по следу, который оставило одно лишь присутствие бестии, как будто само ее существование нанесло реальности такую рваную рану, которая не скоро залечится.