— Да, — пролепетал он.
Взгляд Тома стал еще озабоченнее. Истекла еще одна невозвратимая секунда из оставшихся Могенсу совсем немного, прежде чем Том принял наконец решение и кивнул.
— Хорошо, — он протянул Могенсу руку.
То, что Могенс принял за оружие, оказалось грубой лампой, испускавшей белый свет и острый карбидный запах, когда Том зажег ее. Она весила целую тонну. Могенсу пришлось ухватить ее обеими руками, чтобы удержать, и то он не был уверен, что не уронит ее через пару шагов. Но это тоже не имело значения.
Том резко повернулся и быстрым шагом устремился в туннель, и, к величайшему изумлению Могенса, ему удавалось не только последовать за ним, но и не отставать. Та часть его сознания, которая все еще цеплялась за иллюзию под названием «логика» и кричала, что он погубит себя, приглушила голос — он стал отчаяннее и истеричнее, но тише. И голос был прав: Могенс сам чувствовал, как жизнь пульсирующими толчками исходит из него. Он оставлял за собой на пыльном полу кровавый след, а боль странным образом постепенно перетекла в приятное ощущение головокружения. И это было все равно. Пусть там, впереди, в конце туннеля его поджидала смерть, он должен пройти весь путь до конца, чтобы расплатиться с судьбой по долгам. Такого больше не должно повториться!
Ближе к концу туннеля Могенс стал значительно отставать от Тома. Качающийся танец луча лампы Тома постепенно удалялся и вдруг пропал, но всего лишь на мгновение, чтобы снова появиться, бледнее и раздробленнее. Том преодолел завалы и ступил в палату с вратами. Могенс слышал, как он что-то кричит, но что, разобрать не мог. Возможно, это был только вопль.
Могенс устремился к нему, но сил не хватало. Смертный страх и паника, а также чуть не десятилетие терзавшее его противление судьбе мобилизовали последние резервы сил, таившиеся глубоко внутри, но и этот запас был не бесконечен. Сил еще хватило, чтобы забраться на завал, и не более того. На самом гребне он упал. Лампа выскользнула из залитых кровью пальцев, но удивительным образом не потухла, а со стуком покатилась, кувыркаясь, по другую сторону кучи, ее пламя то вспыхивало, то пригасало в такт движению, а горящий фитиль чертил в воздухе геометрические круги и линии, прорезывающие тьму. Они выхватывали из вековечного мрака части рельефов, смутные очертания лиц и, едва явив их взору, снова погружали в небытие — из-за этого иероглифы и барельефы оживали к движению, которого не должно было быть. И более того. Несмотря на полуобморочное состояние и невероятную слабость, Могенс увидел, что это не было просто игрой теней. Точно на пороге ярких сполохов и абсолютной черноты, на самой узкой грани, где свет и тьма окончательно разделяются, и откуда явился ему призрак Дженис, что-то двигалось. Это были… твари. Жуткие бесформенные твари, которые двигались, оставаясь на месте. Твари, чье время протекало, и при этом не истекало и миллионной доли секунды.
В конце концов лампа со звоном разлетелась, сыпля брызгами стекла и пламени, и милосердная тьма опустилась на Могенса, останавливая безумие, которое уже запустило когти в его мозг.
Но она царила недолго, слишком недолго. На месте его угасшей лампы появился свет фонаря Тома, и когда Могенс уже думал, что хуже быть не может, чем тот мимолетный взгляд, которым он скользнул по пропасти, он жестоко ошибался.
Направленный луч фонаря не вызывал к жизни высеченные рельефы и иероглифы. Он падал точно на устрашающие врата на другом конце палаты.
Они стояли открытыми.
И там не было пусто.
На сей раз он знал с самого начала, что это сон. Однако это знание не спасало от страха, который сон принес. Здесь была Дженис, но еще и Грейвс, и каким-то образом еще и мисс Пройслер, хотя он не видел ее, не слышал, ни вообще не получил какой-либо знак ее присутствия.
— Почему ты бросил меня в беде, Могенс? — спрашивала Дженис. — Ты не должен был этого делать. Никогда. Сначала ты предал меня, а теперь ее.
В отличие от прошлого явления, ей не надо было предлога, чтобы проникнуть в его сон, и сложного образа тоже. Может быть, потому, что она всегда жила в его грезах.
Медленно она приближалась. Дверь и окна его убогой хижины были закрыты, но ее волосы развевались, словно ими играл ветер. А может, это были и не волосы, а сплетение тонких, с волосок, живых змей, чьи безглазые головки присосались к черепу.