Разве не слышалось едва уловимое шебуршение и поскабливание, будто тысячи крохотных чешуйчатых телец скребутся друг о друга?
— Выходит так, что ты приносишь несчастье каждой женщине, встречающейся на твоем пути, — продолжала Дженис, неизменно приближаясь, пока наконец не остановилась у его кровати.
Могенс попробовал шелохнуться, но не смог, и когда окинул взглядом свое тело, понял почему: у него не было ни кистей рук, ни ступней ног. Его конечности срослись с ветхим постельным бельем, будто изношенные льняные тряпки пожирали его плоть. Льняное белье? Но белье у них было не льняное, а…
«Профессор! Вы меня слышите?»
— Но я всегда знала, что ты слабак, — неумолимо выносил приговор голос Дженис. — Любимый, но слабак. Никакой не мужчина, на которого женщина может положиться в трудную минуту.
Змеи на голове, словно в подтверждение ее слов, зашевелились. Грейвс, до сих пор стоявший неподвижно и сверливший его глазами, которые стали вдруг шакальими, тоже согласно кивнул.
— Сначала я, теперь бедная мисс Пройслер. Две из двух — неутешительный итог. Даже с научной точки зрения.
— А с научной точки особенно, — согласился Грейвс.
Он пыхнул своей крепкой черной сигаретой, и его лицо скрылось в густом вязком облаке дыма, словно растворилось в нем.
«Могенс, черт тебя побери, открой глаза!»
Грейвс начал стаскивать перчатки. Пальцы, показавшиеся из них, пальцами не были, а были пучками тонких безглазых червей, сплетшихся в жгуты разной длины, чтобы подойти по размеру к своей темнице из черной кожи. И все-таки каждая из тварей была наделена собственным злобным разумом и существовала ради одной цели: разрушать и уничтожать.
Могенс снова попытался пошевелиться, и почувствовал себя еще более скованным. Уже не только кисти и ступни, но полностью ноги и руки превратились в серое полотно, с которого каплями стекало не вполне затвердевшее средство для бальзамирования. Глухой, накатывающий волнами то ли шелест, то ли шорох повис в воздухе, и Дженис оказалась почти вплотную. Под ее ногами дрожала земля.
«Да очнись же, ради Бога!»
Ее волосы встали дыбом, миллион крошечных безглазых кобр, изготовившихся к нападению…
…и Могенс проснулся.
Безумие быстро и бесшумно убралось в мрачную обитель, из которой и выползло, не побежденное, но пока что прибитое. А перехватывающая дыхание ирреальность его кошмара перетекла в не менее подавляющую реальность его жилища. Дженис исчезла, а Грейвс таинственным образом переместился от двери к краю его постели. Его глаза снова были человеческими, а не шакальими, и руки снова были руками. Боже правый, а его руки?
Могенс со сдавленным криком взвился и уставился на свои конечности, которые срослись с потертым серым бельем. Волокнистая масса льна пожрала его плоть, поглотила кости и теперь…
— Могенс! Да успокойся же ты, ради Бога! Все в порядке. Это был сон!
Грейвс руками в черных перчатках мягко уложил его обратно на пропитанную потом подушку и повторил:
— Всего лишь сон.
Часть его сознания знала, что Грейвс говорит правду — та часть, которая хранила его в катакомбах от опасности скатиться в безумие; рассудок ученого, который вопреки всему старался объективно рассматривать суть вещей или, по меньшей мере, сохранять видимость логики и искать логическое объяснение самому невероятному. Но эта его часть становилась все слабее, теряла силу и прежде всего убежденность. Ведь там, внизу, во тьме туннеля с иероглифами, он перешагнул некую грань, из-за которой не было возврата, по крайней мере, без потерь или, наоборот, привнесения чего-то.
С бьющимся сердцем он рассматривал свои руки. Разумеется, они не превратились в серые пелены для бальзамирования — они слишком болели — и все-таки это уже были не те руки, которые он знал. Кто-то, очевидно, с большим усердием и меньшей ловкостью, забинтовал их. Повязки не были настоящими чистыми бинтами и сидели так туго, что он буквально не мог пошевелить пальцами.
— Не волнуйся, Могенс, — сказал Грейвс, заметив его взгляд. Но по его лицу было видно, что он беспокоится, хоть и постарался натянуть кривую улыбку и принять беззаботный тон. — Это выглядит страшнее, чем есть на самом деле.
Дженис, которая все еще незримо стояла в тени и слышала его, молча покачала головой, а взгляд ее сверкающих шакальих глаз подтвердил ложь, которую Могенс и сам расслышал.
— Зато ощущается скверно, — пробормотал он.
Грейвс по-прежнему прилагал усилия сохранять добродушное выражение лица и отеческий тон, словно внушая упрямому сыну, что мир не рухнет, если тот всадил себе занозу: